Памяти Александра Коваленкова Ободряя кивком головы И озябшей улыбкою грея, Приводил он с бульваров Москвы Амфибрахии, ямбы, хореи. И Пегаса – лихого коня, Он стегал полюбившейся строчкой, Полновесною рифмой звеня, Будто сельский кузнец молоточком. Не кудесник из древних поэм, А хранитель весеннего чувства, Он однажды ушел насовсем, Молодым завещая искусство. Друг за другом пошли холода В доказательство зыбкости мира. Но могла ли остыть навсегда Столько песен взметнувшая лира! Мне не верится. Ночь у окон... Вдруг опять за метелью незрячей С Александром Сергеичем он Засиделся за пуншем горячим? 1977 Только смолкли лягушки-царевны И уснул заколдованный лес, Разбудил среди ночи деревню Неожиданный грохот с небес. Я дрожал, дожидаясь рассвета, Испугался тогда не шутя. И звенели на крыше монеты Серебристой чеканки дождя. И опять, прогремев в колеснице, Громовержец ломал облака. Кинул молнию огненной птицей И сразил наповал мужика. А под утро за лошадью пегой, Что, наверно, оглохла в грозу, Проскрипела в деревню телега, Где лежал человек на возу. И со страхом его провожая, Выли бабы в проулке косом. А живая вода дождевая За тележным неслась колесом... 1977 Промокший, зеленый от злости Нахохлился день у ворот. Измаялись в отпуске гости – На родине дождик идет. И нет ни желанья, ни воли У солнышка высушить грязь. Комбайны остыли на поле, Издергана местная власть. И лязгает попусту трактор, И падает резко удой. Но нет оправдания фактам, Что в пору хоть в голос завой. А небо вконец затянуло, И туча за тучею прет. И лишь на обветренных скулах Слыхать, как щетина растет. – Когда это кончится, боже? – Да что это в небе стряслось! И я дождевик, будто кожу, Содрал и повесил на гвоздь. 1977 Он там остался – за порошами, Тот гарнизон в судьбе моей, И скрип ботинок неразношенных, И лейтенантских портупей. И версты марша надоевшего, И штык, примкнутый наголо, И месяц, как заиндевевшее Противогазное стекло. И шутки ярые, рисковые О том, что «дембель» впереди, В морозном паре клуб-столовая, Команды: – Стройся! Выходи!.. Там мы звались морской пехотою, Там командирский бас звучал. Там понял я, прощаясь с ротою, За что я в мире отвечал! 1977 ...Я из толчеи городской Не вижу обратного хода, Как будто костюм дорогой Надел и стесняюсь народа. Когда-то пахать-боронить Досталось на тракторе лично. Но поздно! Оборвана нить. Потерян тот след гусеничный. Да поздно ли? Слышу, нет-нет, Рокочет – из толщи метельной... Но это бушует сосед За тонкою стенкой панельной. 1977 То разъезды, то полустанки, – Транссибирский привычный вид! Поднавьюченные гражданки Уплотняют вагонный быт. И опять, нагоняя сроки, Поезд катится. Путь далек. У титана пылают щеки, Круто варится кипяток. С разговором не лезут в душу. Перемолвимся невзначай. Проводник освещенье тушит, Закругляя вечерний чай. Пробегут за окошком елки, И уж не на что бросить взгляд. Только глянет солдат на полке На светящийся циферблат. Только спутницы жарким потом Обливаются. Нипочем! Обжигаюсь на поворотах То одним, то другим плечом. 1977 Шел мокрый снег. Но – не до снега, Когда такие чудеса: Патриархальная телега! Скрипят четыре колеса. Я в туфлях брел. Что делать? Мода! Вконец расквасились они. Одно спасение – Подвода! – Подбрось-ка, дядя, до родни – Садись!.. Конек бежит прилежно, С ним рядом Шарик, – Хвост в репьях. Я знаю толк в езде тележной. Хоть больше ездил На санях. Возница хмур, Не ласков что-то. И мне, скажу, не до речей. ... А Шарик рад, что есть работа И лает, лает на грачей. 1977 |
