Васька швырнул ее снова, но выпустил из рук лесу, нагнулся за ней и, торопливо выбирая, с тревогой почувствовал, что блесна идет к топляку. Тогда он ослабил жилку, уложил блесну на дно ямы и пошел по берегу, чтобы вызволить ее с другой стороны.

Он облегченно вздохнул: блесна послушно всплыла, но тут же леса напружинилась. Конец рыбалке! Нужно лезть в воду… И тут ахнул над водой удар тяжелого хвоста. Ваську будто заморозило, он не мог пошевелиться, стоял с опущенными руками. Рыба не воспользовалась его растерянностью, ворочалась в яме, ходила кругами и лишь чудом не запутала еще о топляк скользившую за ней лесу.

Васька подскочил к оброненной жилке, схватил, намотал немного на руку и, по-стариковски горбясь, стал тянуть. Рыба не шибко, но послушно пошла к берегу.

Васька заспешил и, видно, сделал ей больно. Она дернулась, снова врезала хвостом по воде.

Васька чуть не плакал от счастья. Он боялся, что лопнет леса, что отвяжется блесна, что рыба сорвется, что он сам соскользнет в воду, что…

— Вася! — громко и радостно позвал отцовский голос. Васька, продолжая тянуть и упираться пятками в песок, посмотрел через речку, увидел сидящего на бревне отца и совсем воспрянул духом. Он тоже попробовал что-то прокричать отцу, но только зашипел по-гуси-ному — пересохло в горле.

— Помочь?! — насмешливо прокричал отец. Он, конечно, думал, что Васька дурачится под конец неудачной рыбалки. Но рыба сыграла снова и тут же — еще раз, и отец подскочил, будто ужаленный разъяренной осой.

Васька заторопился. Он не хотел принимать помощи, тянул изо всех сил. Рыба вышла на мель, заскользила боком по илистой грязи. Васька все еще пятился, тянул и мельком поглядывал на бегущего через речку отца. Черпая в рассеянном свете последних лучей солнца рыба беззвучно открывала косо врезанную пасть, а Васька сидел на ней и счастливо смеялся. Он стал подпрыгивать на коленях — тянуть ее вверх, подальше от воды.

Отец забрызгался весь, дышал часто, возбужденно. Увидев рыбу, он ойкнул и остановился. Немного полюбовался на мучившегося Ваську и пошел назад.

— Пап! Ты куда? — опомнился и обиженно закричал Васька.

— За ружьем. Сейчас приду.

Далеко от берега Васька оставил в покое рыбу, сбегал за сумкой, потом — за снастью. Посидел, любуясь таинственной незнакомкой, вскочил, побежал с сумкой к яме, вернулся с водой и стал мыть запачкавшуюся рыбу.

Возвращался отец, что-то насвистывая и болезненно улыбаясь. И Васька вдруг испугался, понял: нельзя было ее ловить!

— Пап… Это лосось?..

— Лосось! — подтвердил отец. — Да ты что? Чудак… Счастливый ты. Тайменя поймал.

Домой они не спешили. Васька великодушно разрешил отцу нести свою драгоценную добычу, а отец отдал ему двустволку. На поляне они остановились. Васька сбегал за косой, сам напластал травы, сам собрал ее и сам понес, прижимая к животу и чуть не задыхаясь от густого вечернего аромата, источаемого широкими прохладными листьями, прямыми и вьющимися стеблями, цветами и облысевшими головками одуванчиков.

Во дворе егерь Балашов негромко переругивался с недовольной Машкой.

— А ты меня не пугай, не пугай! — говорил он, глядя на дверь сарая. — Я тебе не сосед, так рога и обломаю!

Машка в ответ бухала рогами в дверь.

— Нашел с кем связываться! — упрекнул егеря отец.

Балашов увидел рыбу и в комическом страхе полез, пятясь на крыльцо. Сел на верхнюю ступеньку, обхватил голову руками.

— Не! Не! — восклицал он. — Не разыгрывайте!

Васька занес в сарай траву, свалил в дальнем углу, где ее не смогут обгадить куры, обнял затрясшуюся от жадности козу и зашептал в мохнатое ухо:

— Ты хорошая! Я знаю. Только притворяешься дурой! Но со мной больше не притворяйся, ладно?

Машка боднула его рогом в бок, чтобы не мешал, и залезла на кучу. Тогда Васька справедливо обиделся, шлепнул притворщицу по белеющему в темноте заду и взвизгнул — отшиб руку.

…Отец светил фонариком, а Васька убирал свою старую постель. Потом собрал с балок несколько охапок свежего клеверного сена, застелил сверху рыжим солдатским одеялом и сел на него, чуточку умаянный, счастливый — от рыбалки, от похвал, на которые не скупились сегодня и дядя Игнат, и отец с матерью.

Отец что-то прошептал, погасил фонарик и исчез.

Васька разделся, залез в простынный вкладыш спального мешка и стал думать о своей рыбе. И только теперь он понял, что она не вернулась, не захотела возвращаться в далекое прошлое время из-за него, из-за Васьки. Она была очень, очень добрая. Она пожалела его и осталась. И почти не сопротивлялась, когда схватила ненужную ей блесну… И теперь ее никогда не будет в яме, нигде… Пусть и отец, и дядя Игнат ломают головы над загадкой — откуда взялся в Песчанке таймень. Ниоткуда не взялся и ниоткуда больше не возьмется…

Васька закрыл глаза и безутешно заплакал. Но плакал он уже во сне.

Не ладилось у Васьки с другом. Рыбачили вместе, сидели за одной партой, лыжи мастерили, а не ладилось. Ссорились часто. Дулись друг на друга. Сходились — случайно как-то, ненароком, и тогда оба были счастливы. Ненадолго…

Да и познакомились они не самым приятным образом. Вспомнит Васька, как это было, и стыдно станет. Но это — когда в хороших отношениях с Максимом. А когда в ссоре — ничего и не стыдно.

Вот и сейчас переживает Васька новую обиду, старое вспоминает. Плохо ему. Одиноко. Тоскливо. Ну что за Максим такой! Все навыворот, все наперекор другим делает. Вчера у дяди Игната охотничий нож стащил. Балашов позвал ребят посмотреть чучело коршуна. Егерь подправил ему перебитое крыло, вклеил выбитые перышки. Здорово получилось, залюбуешься! Максим тоже любовался. А когда ушли — похвастался. Чужим ножом. Герой! Как теперь дядя Игнат без ножа будет? В тайге без него — как без рук. А на кого подумает?..

Ворочается Васька. Похрустывает клевер под суконным одеялом. Весь день промучился, голова разболелась. Не может он никаким делом заниматься, когда на душе тяжело. Сказал вчера Максиму, что вор он. И если не вернет нож, никогда больше дружить с ним не будет. «Да пошел ты!..» — ответил Максим.

Из-за Максима окаянного и коза с утра не кормлена. Вон разбушевалась! Разнесет еще сарай.

Тогда Машка еще маленькой была. Козленочком белым. Любила от Васьки прятаться. Не шкодила, как теперь, а только пряталась. Нырнет куда-нибудь — и не шелохнется. Ищи, мол!

Васька знал, чем ее выманить из тайника. Хлебом! С солью. Как только Машка учует хлеб — забудет, что спряталась, несется со всех ног.

Однажды вечером этим Васька и воспользовался: отломил от буханки большой кусок, присыпал его крупной солью и вышел на крыльцо. Красное неяркое солнце тяжело опускалось на лапы потемневших елей, давило все сильнее и сильнее. Казалось, что вот-вот они, прокаленные немыслимым жаром, не выдержат, порушатся. Но солнце потихоньку спускалось, а ели стояли не дрогнув, не шелохнувшись.

— Маш! Маш! — Васька поднес ломоть к лицу, тягуче задышал, наслаждаясь густым добрым запахом. Не удержался, оторвал зубами поджаристую корочку. Легка на хлеб! Шебаршнула за калиткой.

— Маш! Маш!

Коза не показывалась. За калиткой послышалась возня. Васька пробежал двор, подпрыгнул, ухватился за верхнюю жердину, подтянулся, помогая ногами, и заглянул за изгородь.

Машку мучили. Светловолосый паренек крутил ей шею, старался положить на костлявые лопатки. Коза вырывалась, но силенок было маловато. Васька онемел от такой наглости. А паренек забавлялся. Он дергал Машку за хвост, бодал ее своей круглой головой, щекотал растопыренными пальцами и смеялся. Весело!

— Эй ты! — опомнился Васька. — Отпусти!

Как в песок. Даже головы не повернул.

— Кому говорю! Отпусти, а то…

— А то — что?

— Тогда увидишь!

— Богатырь, что ли? Квакаешь из-за забора.

— Да я тебе!..

Драться Васька не любил. Ему казалось, что незнакомец должен убежать. Ведь попался на постыдном, виноват же!