— Нет. Я не смогу. Может, потом… Ладно?

— Ладно. Пойдем, сейчас самый клев.

Мы расположились возле небольшой бухточки. Залив в заливе. Солнце начало припекать. Я разделся. Коля посмотрел на меня и сделал то же самое.

— Почему вы не забрасываете?

Бессонная ночь притупила мой рыбацкий азарт. Да и в рыбе ли дело! Шуршала спешившая вырасти трава, в воздухе носились запахи прелого сена, донной мути, птичьих гнезд. Сердце замирало. Хотелось раствориться во всем этом и тоже стать каким-нибудь запахом. Приятным запахом. А буду ли я приятным запахом, если действительно стану запахом? С такой мыслью, оказывается, я и уснул. И спал долго-долго. Пока не ощутил боль. Лицо пощипывало. Солнце было совсем рядом, светило в упор… Коля возился с леской.

— Бороду так почти невозможно распутать. Нужно снять ее с катушки. Вот так. Намочить в воде. Вот так. Видишь, кольца сами распускаются? Теперь начинай со стороны грузила.

Он справился с этой задачей и повеселел.

— Когда учишься бросать, лучше всего слегка затянуть тормоз. Там, на катушке. Нет, это кнопка трещотки. Да, вот это. Прикрути. Так, чтобы катушка вращалась с небольшой натугой.

Он сделал заброс. Слабенький, но бороды уже не было. Он присел у воды и стал ждать.

— Клюет!.. — прошептал он, посмотрев на меня. Он растерялся. Это было так неожиданно, что я засмеялся.

— Подсекай!

Он рванул кверху удилище и стал пятиться. Он забыл про катушку. Если бы он забросил далеко, ему бы пришлось пятиться до самой редки.

Карась выполз на песок. Коля бросил спиннинг и подбежал к нему.

— Есть!

— Ты сделал две ошибки. Не нужно пятиться, нужно выводить рыбу катушкой. И ни в коем случае нельзя бросать спиннинг на песок. Испортишь катушку.

— Ну и что! — вдруг сказал он. — Это же мой спиннинг!

— Ты не любишь, когда тебе советуют?

— А что вы злитесь, если это мой спиннинг?!

— Я не злюсь, а хочу, чтобы ты стал настоящим рыбаком.

— И без вас стану!

Он отшвырнул в сторону карася и поднял спиннинг. Катушку заело. Он коротко и с ненавистью взглянул «а меня.

— Промой ее в воде.

Он бросил спиннинг мне под ноги.

— Можете забрать!

— Коля!

Он убежал в дальний конец залива, а я вернулся к стану. Картошка сгорела. Жар еще был. Я полез в рюкзак. Под руку попала банка сайры. Мне стало тяжело. Тяжелее, чем было вечером, чем было ночью. Я налил стакан водки. Странно… Ну что же еще?! Что?

Я нашел его на прежнем месте. Коля сидел со спиннингом в руках. Он вскочил и чуть не уронил спиннинг. Он бросился ко мне.

— Простите!

Он был очень худой. Я не чувствовал его веса. Он обхватил меня за шею и замер.

— Ну… Ну что ты, чудак!

Коля не выпускал из рук спиннинга.

Мы ели печеную картошку и поглядывали друг на друга.

— Коля!

Он осторожно поднял голову. «Ну не надо, а?! Ну, пожалуйста, не надо!» — сквозило в его взгляде.

— Ты побудешь один?

Лицо его потемнело. Но он смотрел на меня не отрываясь.

— Мне надо привезти кое-какие вещи. Мы ведь проживем тут долго, а без этих вещей ну просто никак нельзя.

— А… бензин?

— Тут тоже есть маленькие секреты! Только об этом я тебе пока не расскажу.

Он смущенно улыбнулся. Я перевел рычажок краника на «Р». Резерва хватит ненадолго. До сенокосного стана хватит. А там заправлюсь. Я часто заправлялся на стане.

— Мне… рыбачить?

— Пожалуйста! Ты теперь свободен. Делай что хочешь!

— Я буду рыбачить, можно?

— Ну что ты на самом деле!

— Я возьму ваш садок?

— Мой? Мой не бери. Возьми у меня в рюкзаке свой.

— Мой?!

— Да. Капроновый. В него много входит.

Он шел за урчащим мотоциклом. Он держался за белую кожу седла.

— Вы скоро вернетесь?..

— Я буду спешить.

— Нет! Не спешите… Я подожду…

— Ты хочешь подольше побыть один?

— Нет! Дорога плохая…

— Ты же знаешь, что этот мотоцикл никогда не падает.

— Вы же выпили…

— Нет.

— Но…

— Я хотел выпить, потом раздумал. Я вылил ее в костер.

— Правда?! Но… все равно… ты… осторожнее, ладно?

— Хорошо.

Я полетел по черной пересохшей тропинке. Я старался не оглядываться.

Я хотел ехать как можно осторожнее. Это было невозможно. Мне казалось, что с ним что-то случится.

В квартиру я вошел совершенно обессиленный. Тело гудело, в ушах не смолкал гул мотора.

Спальник, палатка, плащ… Может, и одеяло?

Крокодил Гена вошел не позвонив.

— Увидел, старик, что ты проскочил! Привет!

Возьму и одеяло! Где-то был у меня еще один брезентовый костюм…

— Ну что, всучил тебе шеф паразитика?

— Что?

— Всучил, говорю…

— Заткнись!

Крокодил Гена долго стоял молча. Я собирал вещи. Он так и ушел, не сказав больше ни слова и не попрощавшись. Мне было плевать на это. Зря я друзей не обижал.

Нас роднила страсть к мотоциклам и спиннингам.

В начале мая он, как обычно, пошел в отпуск. Но прогадал: целую неделю занудливые дожди плавили загородные дороги. Меня это радовало и утешало — его хвастливые рассказы о поездках в одиночку всегда сопровождались самодовольными ухмылками. Эти ухмылки, как маленькие мины, постоянно взрывали меня. Мы ссорились.

Сейчас хвастать ему было нечем. Он торчал дома и становился все раздражительнее.

Девятое мая выдалось солнечным. Я лихорадочно собрал рюкзак и позвонил ему. Но он уже уехал. Этого я от него не ожидал.

Он заявился после обеда. Успел уже сходить в баню и, конечно же, в магазин: карман его широкого пальто выразительно оттопыривался. Рассказывать ему было нечего: за городом, куда ни сунься, непролазные топи.

Он чувствовал себя виноватым, прятал от меня чуть мутноватые голубые глаза и покряхтывал. Так он всегда извинялся. Обостренное чувство самолюбия не позволяло ему делать это каким-либо другим способом. Да бог с ним! Все же он почти на двадцать лет старше меня.

Он понял, что я не сержусь, и засветился. Вся его прекрасная бледная лысина порозовела.

Мы сидели рядом, и нам было хорошо думать, что вот-вот обдуются полынным ветром дороги, уляжется в заливах приносная муть, и хлынет к зазеленевшей прибрежной кочке холодный после зимней спячки амурский карась.

Слишком много слов и энергии нужно было потратить, чтобы выразить хоть малую частицу того, что нас распирало. Мы суетливо ухаживали друг за другом, поглядывали в залитое солнцем окно и улыбались.

— Все-таки люблю я тебя, собаку! — сказал он и поскреб мизинцем лысину.

Он был неприхотлив и всегда искренне смущался, когда я пододвигал к нему тарелки. Я заметил, что люди, побывавшие на войне, к еде и сну относятся без особого трепета.

— Не обзывайся! — ласково предупредил я.

— Ишь ты, скотина! — ухмыльнулся он одобряюще. Ему, наверно, нравилась моя еще молодая ершистость. — А ты забыл, как сам обзывался?

Ничего я не забыл. Он был сам виноват. Мы ехали на озеро. И почти уже добрались, осталось переправиться через реку. У него в рюкзаке лежала перкалевая двухместная лодка: Но он топтался на берегу и скреб лысину. Его пугали желтые клочья пены, разбросанные по разгулявшейся после дождя реке. Я думал, что он все же решится, и не торопил его, но он вдруг молча повернулся и пошел к мотоциклу. Тогда я не выдержал и закричал вслед очень нехорошие слова.

Меня перевезла попутная моторка. Под вечер, когда я с тяжелым рюкзаком возвращался домой, увидел его возле самой дороги. После дождя здесь образовался случайный заливчик, быстро терявший ускользающую в речку влагу.

Он сидел и смотрел на свой садок, в котором разгуливало несколько невзрачных чебачков. Где он лазил на своем М-106 — ума не приложу. Мотоцикл походил на сплошной комок грязи.

— Скоро домой? — спросил я примирительно.

— Катись к… матери! — выругался он, вскочил и дернул дюралевое удилище. Из-под кочки, на которой он сидел, вынырнула и покатилась к воде поллитровка. Он перехватил ее и, не глядя на меня, сунул в рюкзак.