Петька при этом резко дергал за ошейник, как советовала ему инструкция неведомого старшины, и, почти как взаправду, замахивался концом поводка...
А когда Расхват, подчиняясь команде, сдерживал шаг, Петька поглаживал его по густой шерсти на загривке и ласково повторял:
- Хорошо, Расхват... Хорошо...
Затем уже сам пускался бегом и освобождал на всю длину поводок.
Но, пробежав так метров двести - триста, он вновь дергал за ошейник и требовал:
- Расхват, рядом!.. Рядом! - При этом опускал свою левую руку к ноге.
Если Расхват приостанавливался неохотно - Петька все же, как полагается, легонько стегал его кончиком поводка.
Кобель поджимал хвост и оказывался у левой Петькиной ноги. Тогда опять ласково, даже радостно немножко, со светлым выражением на лице Петька повторял:
- Хорошо, Расхват... Хорошо...
Так и на этот раз, проделав большой круг и убедившись, что собака идет рядом, слушаясь команды, Петька наконец отстегнул поводок от ошейника и, сделав рукой движение, как будто отбросил что-то, разрешил:
- Гуляй!
Эту команду Расхват выполнял всегда чисто и, можно сказать, почти с первого дня - без принуждения.
Оглянувшись на Петьку, он пустился через поле вниз, к ручью, легко, без напряжения перемахнул через него и помчался по лугу, делая круг за кругом...
Петька не только тренировал собаку, но и тренировался сам...
Родилась у него и день ото дня укреплялась в голове мысль, которую он пока не решался поведать даже своему лучшему другу Сережке...
Фронт не совсем остановился: где-то справа и слева от Петькиной деревни Подлесовки с тяжелыми боями наши войска все-таки отвоевывали у фашистов населенный пункт за населенным пунктом... Однако то, что стремительное наступление временно затормозилось, подстегивало Петьку. Скрывая свои тайные думы ото всех, он решил, обучив как следует Расхвата, бежать с ним на фронт - в разведку. Тогда, думал Петька, начнется последнее, безостановочное - до самого Берлина - наступление! Фронтовики, безусловно, примут их в свои ряды, только взглянув на Расхвата и проверив самого Петьку.
Потому-то Петька и себе на тренировках не давал спуску: прыжки, бег, выжимание тяжестей (камней, коряг), ползание по-пластунски, метание «гранат» - всего, что годилось на это и попадалось под руку... А верный Расхват, играя мускулами, носился при этом вокруг него как очумелый...
Только закончив собственные тренировки, Петька опять властно подзывал:
- Расхват, ко мне! - И стоял, оглядывая луг.
Разыгравшийся Расхват первое время не очень-то реагировал на его приказ и даже старался делать вид, будто ничего не слышит.
И тогда уж с нотками угрозы в голосе Петька повторял еще раз:
- Ко мне, Расхват! - И резко опускал руку с высоты своего плеча к ноге.
Будто ударившись о невидимую преграду, Расхват сначала затормаживал бег, затем, поколебавшись мгновение, круто поворачивал и бежал к Петьке...
Собачьи раздумья и колебания от тренировки к тренировке становились все короче, а смена своего неукротимого бега в самых неожиданных направлениях на единственное, требуемое - все четче и стремительней.
Но, подбежав к Петьке, Расхват еще не один день со всего маху кидался ему на грудь, едва не сбивая с ног, и надо было терпеливо повторять ему:
- Сидеть, Расхват! Сидеть...
Только уж после того как Расхват усаживался на задние лапы рядом с левой Петькиной ногой, юный дрессировщик разжимал правую ладонь и подносил к его пасти далеко не свежий, крохотный, заветренный, но все-таки сбереженный для такого дела кусочек мяса...
Это была еще одна, непредусмотренная в тетради, трудность: расстараться достать где-то хоть крошку мяса. Розысками этого лакомства для собаки добровольно занимался Сережка.
- Хорошо, Расхват... Хорошо... - повторял Петька в то время, как Расхват, не жуя, проглатывал свою скромную премию. - А теперь пойдем домой, утренняя гимнастика окончена...
«До военной дисциплины, конечно, еще далеко, - раздумывал на обратной дороге Петька, - но все идет к этому...» - И ласково шевелил густую шерсть на загривке собаки.
Расхват в ответ норовил благодарно лизнуть ему руку. Это ему по молодости прощалось.
А дома бабушка кормила обоих завтраком: и тому, и другому - картошка. Только Петьке иногда чищеная, а Расхвату - в мундире: в его собственной посуде, у порога.
А на дальнейшие тренировки не только Сережка, но и бабушка тоже не забывала расстараться добыть где-нибудь малость мясных отходов или косточек, собственноручно проваренных ею как надо...
Война продолжалась, но жизнь на отвоеванной земле, хоть и с трудом, потихоньку налаживалась: в колхозе как-никак, а засеяли силами женщин, стариков, старух, почти без тягла, озимые - семенами, что подослал тыл. Хоть с немноголюдными, будто выкошенными классами, а все ж, как полагается, первого сентября начали работать школы.
И Петька понимал - хочешь не хочешь, а, пока ты еще не солдат, надо идти в школу.
Заматеревшего, ростом почти с новорожденного телка Расхвата уже не требовалось запирать в избе, чтобы как маленький, не увязался за Петькой.
Пометавшись по избе, когда Петька уходил, Расхват, уже зная, где школа, от нечего делать пристраивался мешать бабушке на огороде или во дворе, в поле...
Часам к двенадцати Расхват сбегал со двора и присаживался у пня метрах в ста от школы, где определял ему постоянное на такой случай место хозяин - Петька.
Сев на задние лапы, Расхват терпеливо дожидался, когда донесутся до его чуткого уха голоса ребятни, по которым он безошибочно мог определить окончание занятий, вскакивал от нетерпения, чтобы пробежаться туда-сюда, успокаивал таким образом свои нервы и опять усаживался возле пенька, уже высматривая в стайке ребят своего хозяина... А Петька тоже еще от школьного порога видел своего Расхвата, окликал Сережку, и частенько они уже втроем поворачивали в осенний лес, чтобы разойтись по домам к вечеру. Хотя за это Петька отделывался лишь почти неслышной воркотней бабушки, а Сережке, судя по всему, хоть он и не жаловался никогда, доставалось крепко...
Деревенская жизнь упрямо входила в свое завсегдашнее русло, однако вхождение это было трудным и медленным - рабочих рук в колхозе остро недоставало. Бригадир Елизар прямо-таки свирепствовал, выгоняя всех, кроме ребятни, на работу. Даже Петькина бабушка, которой по всем законам греться бы сутками на печи, иногда от зари до зари ковырялась в поле: где заравнивали, где закапывали воронки, траншеи, готовя землю под весенний сев... А когда пахали под озимые, она и лемех тянула вместе с другими, впрягшись, как кобыла или как бурлак на известной картинке, в веревочную лямку...
Мрачные слухи будоражили округу: нет-нет да и находил кто-нибудь фашистские бумажки, отпечатанные на русском языке, в которых немцы не столько угрожали, сколько издевались над колхозницами: мол, пашите, пашите, русское быдло, сейте как следует - хлеб немецкой армии нужен, нужны озимые, нужна пшеница, нужен овес, картошка...
Но угрозы - угрозами, слухи - слухами, а в один из дней всю округу облетела жуткая весть.
Опять в далекой Староверовке побывала ночью банда Аверкия: женщину - председательницу староверовского колхоза и шестнадцатилетнюю учительницу тамошней школы бандиты, растерзав, повесили. Двоим малым детишкам председательши вдребезги разбили головы о камень, подожгли правление, колхозный амбар и дома, в которых жили родственники фронтовиков...
А через неделю - почти такая же новость из другой отдаленной деревни, что относилась уже к соседнему району...
Аверкий совершал свое черное дело и уходил - как растворялся в ночи: где-то среди болот, не иначе...
Неразговорчивые, хмурые военные, что метались по районам в линялых гимнастерках, потому и были хмурыми, наверное, что банда уходила от них...
Эти слухи только подстегивали Петьку еще активнее и напряженнее проводить свои тренировки с Расхватом... Раз он даже самого Сережкиного отчима дядьку Елизара удивил. Он занимался с Расхватом на небольшой поляне, уже прихваченной изморозью, довольно далеко от дома, но близ дороги, которая вела в райцентр.
