- А ведь за утрату боевого оружия...

Ванька взъярился, глядя на старосту:

- Чего же ты сразу не заявил, когда они Митрошку выпороли?!

- А то! - Староста скребанул бороду. - Без ума, что ли?! - Он почти выкрикнул эти слова. И повторил их: - Без ума! Нам поручили здесь порядок блюсти! А я - к немцам: один дурак хромой лошадь прозевал, в лес потащился! Теперь сразу два дурака напились до зеленых чертей и вещи, что для армии, и автомат с ружьем, - как он назвал винтовку, - пропили! Защитите нас!.. От кого?.. Не знаем!.. И защитят. Нас же первых за горло!

Ванька и его напарник заметно сникли.

- Чего ж теперь?..

- Чего?! - Староста зло оглядел обоих. - Берите мою Ясну, запрягайте... Прям счас, не дожидаясь! И - по соседним селам! Мож, у кого в заначке есть: у кого автомат, у кого ружье... Валялись после боев-то штуковины эти. У Семки в Гнилушах, он нам родня с тобой,- кивнул на Ваньку, - должно быть... Заодно, мож, чуток вещичек подбросит, свои закутки дома потрясите, потом еще здесь опять пройдем, чтобы не с пустыми руками мне... Действовайте!

А записка не лгала... События развивались, почти как сообщалось в ней.

Через два-три дня до села стала доноситься канонада. И звуки ее день ото дня приближались.

Немцам стало некогда заботиться о местной администрации. Они спешно эвакуировали собственные грузы и думали уже только о себе. По всему фронту наступали наши.

Когда не только орудийные выстрелы, но и пулеметные очереди стали слышны в селе Долгом, однажды ночью, незадолго до рассвета, потому что самые темные часы были потрачены на бесшумную беготню со скарбом, от дома старосты отошел тяжело груженный тарантас и тихо, чтобы не потревожить спящих жителей, двинулся через все село на запад.

Впереди, на облучке, сидели, трясясь от страха и холода, две женщины: жена старосты и жена Шутоломного Ваньки. Сами они вместе с сотским, держа в руках оружие, двигались сзади тарантаса.

Уже начинал пробиваться рассвет, когда наконец пересекли околицу и облегченно вздохнули.

Но метрах в двадцати от колхозного амбара, который располагался чуть в стороне от села и в котором прежде хранили семенную пшеницу, неожиданно и стремительно, точно от ветра, шурхнули кусты по сторонам дороги, тарантас окружили десять-пятнадцать парней в нахлобученных до глаз картузах, кепках, и в то же мгновение, так что трое фашистских прихвостней не успели обернуться, им в спины уткнулись оружейные стволы.

Звонкий голос при этом скомандовал:

- Ру-ки!

Кто-то держал лошадь; голосили, спускаясь на землю, бабы, когда разоруженной тройке с поднятыми над головой руками было позволено оглянуться.

Теперь на них смотрели дула двух винтовок, двух автоматов и двустволки, принадлежащей когда-то сотскому Митрофану.

- Что, гады, драпать вздумали?.. От кого драпать, а?! - яростно спрашивал все тот же звонкий голос, что принадлежал пареньку с автоматом, в центре.

И староста вдруг на мгновение даже позабыл о страхе.

- Никак, Лицка Дементьева!..

- Она самая! Все мы здесь: и Танюшка, и Варя, и Соня Шуйские - все!

Теперь и старосте, и Ваньке Шутоломному, и сотскому Митрошке сделалось почему-то еще страшней.

Их баб уже повели куда-то прочь от тарантаса.

Староста метнул глазами с одного лица на другое, потом на черные стволы, что уткнулись в их спины.

- Отпустили бы вы нас, девчата... - Голос его сорвался. - Ну, обмишурились мы... Так если не мы - другие были бы, ведь люди мы подневольные... Особо плохого вам не делали... И все-таки односельчане...

- А ну, поворачивайтесь - и марш в амбар! - скомандовала Лида. - Сегодня придут наши - они разберутся, кто здесь односельчане!

Если бы кто-нибудь попробовал изучить, как в течение войны изо дня в день менялись понятия относительно каждого населенного пункта, речушки, высоты: передовая это, плацдарм, прифронтовая полоса или тыл, фронт, - наверняка запутался бы.

Скажем, этот молдавский городок, где сейчас расположился тыловой госпиталь, - это наше исконное местечко. И тот, кто приказал оборудовать здесь госпиталь, наверняка учел и благодатный климат, и обилие фруктов, и красоту зеленых молдавских гор, ласкающих глаз по всему видимому горизонту. Сейчас - и уже навсегда - здесь, по терминологии военного времени, наш глубокий тыл. Передовая - на территории Чехословакии, Польши, Германии...

Но был этот городок с двумя заводишками (винодельческим и консервным) в течение всей войны попеременно и прифронтовым, и точечкой в линии обороны, и глубоким вражеским тылом, и снова прифронтовым, и снова одним из пунктов передового фронта - когда наконец двинулись наши войска лавиной в контрнаступление - на запад...

В четвертой госпитальной палате, в углу - поближе к постели, на которой лежал раненный в бедро и голень, а потому пока неспособный к самостоятельному передвижению солдат, уже по традиции собрались перед сном, чтобы поболтать, не только раненые со всей четвертой палаты, но и гости из других.

Традиции или привычки - они рождаются быстро, как только складывается коллектив.

И некоторое время поболтали как раз об этом: как только не именовался в штабных документах этот городок или поселок, если проследить от самого начала войны: от 22 июня сорок первого...

Потом, и тоже, как это бывало традиционно, чем ближе к отбою, тем оживленнее и бестолковей разговор, принимающий характер быстро сменяющихся одно другим веселых воспоминаний из фронтовой жизни.

А в госпитале каждый первый и каждый второй, пятый и десятый - фронтовики...

Рассевшись вплотную на грядушках коек, на табуретах вокруг загипсованного, говорили, не перебивая друг друга, однако и не оставляя минуты для пауз. В таком темпе вроде бы за один вечер можно все и всем высказать самое интересное.

Рассказов из вечера в вечер не убавлялось и, если бы медперсонал не разгонял всех по койкам, по палатам, фронтовым воспоминаниям не было бы конца.

Чего только не случается на фронте! А потому истории выслушивались и принимались, как правило, на веру. Кроме заведомых анекдотов, конечно, которыми заполнялись неизбежные переходы от рассказа к рассказу, как писатели перемежают в своих книгах действие лирическими отступлениями.

Хотя, конечно, солдатские анекдоты бывали не всегда лирическими, зато их у каждого были неисчерпаемые запасы...

И эти «смехзарядки» перед сном действовали на раненых благотворнее успокаивающих микстур и таблеток.

Лишь один, лет двадцати пяти - двадцати шести, сержант с перебинтованной, на перевязи рукой отмалчивался из вечера в вечер. Но высказываться никто не принуждал. И это было его личным делом, коль скоро он предпочитал слушать.

Однако он просто ждал своего момента, как выяснилось на этот раз, потому что, улучив минуту, заговорил. И так как заговорил впервые - все честно замолчали, прислушались.

- Мне вы, может, и не поверите в один случай... Но он был - и я ему свидетель, - коротко, вместо предисловия, начал он. - Вы вот судачили о животных на войне... - Все к этому времени, признаться, позабыли, кто и в связи с чем говорил о животных, но смолчали, чтобы не перебивать сержанта. И он продолжал: - Без лошади на фронте - хоть и появились теперь в достатке тягачи, тракторы, танки - не обойтись... Собака на войне - в деле: это тоже само собой. Голуби - почтальоны, знаем. Все, наверное, в голубятниках до сорок первого были... А вот кошка-разведчица! Кто-нибудь такое слышал?

Все опять промолчали, старательно гася улыбки перед заведомой небылицей.

А сержант как ни в чем не бывало продолжал почти на полном серьезе:

- Заняли мы как-то еще в самом начале общего наступления одну деревню. Точнее, территорию или место, где была когда-то деревня. Трубы на косогоре торчат, кое-где фундаменты сохранились... Ветер пепел крутит, золу в сугробы сгребает - вот и все, что осталось от деревни...