Теперь темнота единственно и утешала его, когда он, бесштанный, двигался мимо чужих дворов к дому старосты.
Поколотил ногой в калитку.
- Я им покажу, гадам, - вернулась к сотскому смелость. - Шкуры поспущаю, глаза повыколю, руки повыворачиваю! - распалялся он.
Староста сначала испугался, потом, думая, что сотский пьян, хотел отколотить его. Но, сообразив, что случилось, отвязал Ясну и, оставив ее во дворе, затолкнул своего помощника в избу.
Освободил ему руки, потом разыскал в кладовке среди тряпья старые штаны, сунул их сотскому:
- Надень! И докладай...
Выслушав сбивчивый доклад стенающего время от времени сотского, брезгливо взял за уголок и хотел выбросить в помойное ведро тряпку, что служила повязкой и теперь висела у Митрофана на шее.
Та развернулась, и к ногам его упал сложенный осьмушкой листок бумаги.
- «По решению подпольного народного суда наказан розгами. Так поступим со всеми, кто не перестанет мучить людей», - вслух прочитал староста.
Бумажка была написана печатными буквами.
- Говоришь, ватажка ребят?.. - переспросил староста.
- Да! И... много! Они ж мне, голодранцы, вонючий мешок на голову!
- Откуда ж их черт принес?.. - После паузы как бы у самого себя спросил староста и почесал бороду, которую он стал отращивать сразу со вступлением в новую должность: для авторитета. - Наших, почитай, полгода как нету. Смотались...
- Нешто с району?.. - робко предположил сотский.
- С району не вырвешься! Там охрана - будь-будь. Кругом солдаты, комендатура, жандармерия. А нас оставили одних, как... - Староста спохватился, что говорит о своих хозяевах без должного уважения, и замолчал. Немного погодя добавил: - Ладно, двигай до дому... Как-нибудь разберемся.
Сотский уже шагнул к двери, но вдруг замешкался.
- Ты бы мне парабеллум свой...
- У тебя ружье было! - отрезал староста.
Сотский вышел от него немножко раздосадованный.
«За себя дрожит!» - подумал со злостью.
А едва свернул на параллельную улицу - услышал, как сзади что-то погромыхивает.
Проскандыбав за угол ближайшего дома, на время позабыл даже о боли в спине.
Притаился, до последней клеточки своего существа взбудораженный мыслью, что сейчас он увидит, у кого прячутся эти парни, кто их подкармливает...
Но по дороге, толкая перед собой двухколесную тележку, двигалась женщина.
Это обозлило его еще больше.
- Стой! - Он приблизился к женщине. - Куда идешь?!
- На хутор, Митрофан Степанович... Ай не узнал?
- Чего так поздно?
- Днем-то некогда, сам знаешь: в поле опять...
- А что тебе делать на хуторе?
- Да зернышко сменять, может, на маслице да молочко. Вроде уж и договорилась с одними. Каши молочной захотела Акимовна... Чай, помнишь, а? Она ить при смерти.
- Не велено! - отрезал сотский. - И помнить никого не хочу! - Он потянулся к мешочку в тележке.
Женщина инстинктивно толкнула таратайку вперед, сотский, ухватив за оглоблю, рванул ее назад, так что женщина от неожиданности чуть не упала. А он подхватил тугой, килограммов на шесть-семь мешочек, повернулся и зашагал своей прежней дорогой.
- Отдай! - завопила на всю улицу женщина и, догнав Митрошку, вцепилась обеими руками в свой мешочек. От злости и страха потерять последнее, чем она еще могла подкормить свою мать, рванула мешочек на себя и при этом нечаянно задела поясницу сотского.
Митрошка выпустил из рук мешочек с зерном, замахнулся, чтобы ударить женщину.
Фигуры трех парней появились за ее спиной, будто вырисовались из темноты.
- Не тронь, сволочь... - негромко процедил сквозь зубы один из них.
Сотский попятился, потом побежал, подпрыгивая на раненой ноге и чуть слышно подвывая от боли, в обход соседних домов, опять к старосте.
А женщина, подхватив одной рукой свое зерно, а другой - таратайку, заспешила в сторону хутора.
Утром староста отправился в район на доклад к своему начальству.
Наступали холода. На землю уже обильно выпадал по утрам иней. Полицай Ванька Шутоломный ходил по дворам с новым для села человеком с автоматом, который был, видно, прислан в подмогу полицаю, и собирал теплые вещи для немецкой армии.
- И без того в зиму надеть нечего! - стонали хозяйки. - Магазинов-то нет, не купишь. Зачем последнее отнимаете?!
- Дома можно и без теплых вещей, - издевательски склабился чужак. - А на фронте - нельзя! Печек там нет, одни окопы.
Ванька знай себе пихал в мешок подряд все, что попадалось на глаза, и только довольно хмыкал при этом.
- Да куда ж ты бабье-то берешь?! Нешто на фронте бабы воюют?!
- А это уж не твоего ума дело! - отвечал Ванька, выходя на улицу.
В двух избах он даже спиртное отыскал, берегли, видно, на самую крайнюю необходимость. Шутоломный умел искать.
Весь день они трудились вместе с напарником, что называется, от души. Только в одной избе задержались, чтобы перекусить тем, что нашли у хозяев, и распить самогону. Засиделись. Уже поздно вечером оказались в последней избе, где и взять-то было нечего. А повозка во дворе стояла основательно наполненной, и Ванька решил смилостивиться: велел хозяйке найти закуску и выпивку взамен несуществующих у нее теплых вещей и даже размечтался, обогретый спиртным: вот повысят его за этот удачный сбор в старосты (лучше даже какого-нибудь другого села, не своего), и жизнь начнется куда привольней. Чужими руками жар загребать намного спокойнее.
Из дому они вышли, придерживаясь за стены, постояли, осваиваясь с темнотой.
Вывели коня на улицу. Забрались в повозку и свесили ноги с задка.
Шутоломный всего разок шевельнул вожжой, чмокнул и больше даже не оглядывался - конь сам знал дорогу к дому. Но в упряжке, всегда медлительный, коняга вдруг резко прибавил ход, потом сразу круто свернул в переулок, как будто нечистая сила поволокла его за уздцы.
- Эй-эй! Дьявол тебя!.. - заорал Ванька, лихорадочно шаря на мешках с барахлом вожжи. - Стой, тебе говорят! Осатанел, никак?! Да где ж они...
А конь вдруг так же резко, как побежал недавно, остановился, и не успели два полицая сообразить что-нибудь, а уж тем более сколько-нибудь протрезветь, как налетевшие из темноты парни ловко стащили их с повозки на землю. Конь снова помчался, но не домой, а к лесу, винтовка и автомат оказались в чужих руках, и два удара прикладами по голове, хоть и через шапку, утихомирили полицаев...
Последнее, что при этом запомнилось Шутоломному: как он хлебнул воздуху, чтобы заорать, но в последний миг испугался, что прибегут на помощь не к нему, а к этим...
Очнулся Шутоломный обочь дороги возле какого-то плетня. Сколько прошло времени - понятия не имел. Но уже заметно светало, и он промерз до костей, так что его сразу же затрясло всего. Связанный, с трудом сел.
И только увидев перед собой сидящего так же, как он, и ожесточенно встряхивающего головой человека, вспомнил о напарнике, о том, что с ними произошло.
С грехом пополам, зацепив тряпкой за сук в плетне, освободился от сдавливающей рот повязки. Потом зубами развязал напарника.
Тот - уже гораздо быстрей - помог ему освободиться от веревок, попытался заговорить о случившемся.
Шутоломный зло остановил его:
- Погодь! Сдохнем так! Бежим до меня, опохмелимся малость... - И после паузы грязно выругался.
А дома испуганная жена полицая первым делом вручила ему записку, которую еще с вечера обнаружила под дверью.
«Если ты, немецкий холуй, вздумаешь мстить сельчанам, мы повесим тебя на той самой осине, где пороли, а потом пустили без штанов такую же, как ты, гадину-сотского. Теплые вещи, которые ты собрал, пригодятся для нашей Красной Армии, которая уже вовсю лупит твоих хозяев и не сегодня-завтра будет в нашем селе!»
Буквы были печатные.
Разбуженные староста и сотский на этот раз испугались по-настоящему.
- Надо звать немцев! - решил Ванька. - Пущай укорот дадут. Обнаглели. Почуяли, фронт попятился...
Но сотский неожиданно пробормотал:
