«А если она уйдет к тем, кто кормит, и не вернется?» - предположил Алим.
«А мы ее тогда, как перебежчика, - в распыл», - коротко рассудил Гамов.
А лейтенант заверил:
«Не перебежит. Все правильно! Здесь ее привычное жилище. Даже если она вовсе будет голодать - так скоро от своего прежнего жилья не отвыкнет».
Мы, не забывая о своих непосредственных обязанностях в блиндажах, траншеях, при каждом удобном случае забегали посмотреть: как проходит наш эксперимент...
А лейтенант и Сашка вовсе не покидали погреба.
Почти до обеда кошка вела себя, можно сказать, дисциплинированно: ни Сашке, ни лейтенанту особо не докучала.
Ближе к обеду начала беспокоиться, нервничать, даже злиться вроде за что-то на своих шефов...
А в обед прямо-таки невоспитанной сделалась: мяукать начала, лезть под ноги каждому, а потом, решив, что ее не понимают, стала впрыгивать на колени и норовила при этом сунуть свою мордочку прямо в котелок с борщом...
Было, понятно, жалко ее. Но лейтенант и Сашка бдительно следили за всеми, переводя взгляд с одного на другого - в каком направлении двигалась Мурка, хотя больше всех, наверное, Сашка и переживал за нее.
Но ни он сам и никто другой не посмели нарушить вызванный самой что ни на есть боевой обстановкой приказ лейтенанта...
После обеда кошка некоторое время еще сновала по погребу, канюча у Сашки то ли «Мя-а...», то ли «Да-ай...». А потом все-таки ушла. Голод, как говорят, не тетка...
И часам к одиннадцати вечера мы уже получили ответ:
«Вас поняли. Будем осторожны. Пишите, что вас интересует. А пока сообщаем следующие данные...»
С этого дня и понеслось: ранним утром, еще затемно, наша Мурочка - через нейтралку, в немецкий тыл, вечером, со сведениями, - назад, к нам в погреб...
А примерно через месяц наше отделение выселили из погреба, так как всю роту перебросили на другой участок: на косогоре вместо нас начали размещаться ударные группы, специально подготовленные к прорыву немецкой обороны.
В «люксе», то есть в погребе, остались только лейтенант, Сашка да Мурка.
Лейтенант сказал:
«Сашку я у вас временно забираю. До завершения операции, то есть до прорыва и наступления, нашу дружную разведгруппу нельзя разъединять».
К этому времени Мурка натаскала уже столько записок, что лейтенант всю свою карту исчеркал условными знаками и, наверное, всю фашистскую оборону на этом участке выложил перед командованием как на ладони.
Таким вот манером кошка помогла нашему наступлению.
А Сашу Лисогорова, как ее главного воспитателя, наградили медалью «За боевые заслуги».
- Может, не поверите... А случай этот был. Я - свидетель, - завершил сержант свой рассказ почти теми же словами, какими начал.
Но возражать ему никто не собирался.
А наш загипсованный высказал фактически общую мысль:
- На войне всякое бывает!..
- Всякое... - согласился сержант. - Тот косогор и погреб далеко отсюда... После того Сашку еще к медали «За отвагу» представили - после Днепра, как форсировали мы его... А вот получил он свои награды или нет - не знаю... В полк они пришли, когда мы Сашку только-только отправили с тяжелым ранением, без сознания, в тыл... Отправили потом и награды следом... Когда его Мурка через линию фронта ходила, здесь, где мы сейчас с вами, был глубокий немецкий тыл... Сейчас - наш тыл. А когда Сашку ранило в голову - здесь был фронт, здесь была передовая. И рота наша ворвалась в этот городок одной из первых... Потому я и рассказал вам о Сашке с Муркой. Здесь шибануло его... Такое, к сожалению, на войне тоже бывает. - Сержант помолчал. Потом спросил у всех: - Может, все-таки получил он свои награды?
Расхват
(повесть)
1
Война тяжело, ржаво, скрипуче, в огне и крови двигалась, двигалась по стране на восток, догоняя беженцев терпким запахом оставленных пепелищ и конвертами похоронок; дошла почти до Москвы, дошла до Волги, а потом будто приостановилась, чтобы оттолкнуться от московской, от сталинградской земли и повернула обратно, в противоположную сторону, и в новом - теперь уже ярком, даже издалека, из тыла - огне двинулась на запад, откуда пришла.
И повернули назад эвакуированные, твердо зная, что еще одного поворота уже не будет, - потянулись к родным пепелищам, изрытым воронками лугам, растерзанным и все-таки живым зеленым перелескам.
Деревня, куда вместе с другими вернулись и Петька с Сережкой, по счастью, выгорела только наполовину. Да и вернулись в нее уже не все. Тем более что война лишь приостановилась для нового рывка: теперь уже только и только на запад. И ночами с той стороны виднелись тусклые всполохи разрывов, а может быть, это лишь казалось мальчишкам, но если очень прислушаться - улавливались отзвуки канонады.
И Петька, и Сережка, залатав камышовые крыши и оконные проемы без рам, без стекол, вселились в собственные, опять запахшие печным дымом и жизнью избы.
А возвратившиеся женщины, зажав невыплаканные слезы, взялись продолжать прерванное эвакуацией на целые годы бытие.
Из мужиков пришли пока в Подлесную, как называлась деревня, только двое - оба нездешние: четыре месяца назад появился дядька Елизар, ставший Сережкиным отчимом - Сережкин отец погиб еще в самом начале войны, как и Петькин отец, - да еще одинокий, хромой от ран, бородатый дядька Савелий. Ни Савелий, ни Елизар в Подлесной раньше даже не бывали. Но Елизар пришел в деревню за Сережкиной матерью. А Савелий - временно: переждать, пока война опять приостановилась, потому что родная его деревня где-то на Украине, чуть ли не у самой границы, находилась еще под немцем: туда фронт пока не дошел.
Савелий занял одну из бесхозных изб. Мальчишки день-деньской торчали у порога временной избы Савелия, потому что помимо Савелия здесь жил собачонок: мосластый и валкий еще, но уже по-настоящему неугомонный, глупый и черноглазый.
Собачонок скулил и тыкался влажной мордой в землю подворья, ища, видно, то ли материнской добычи какой, то ли тепла ее...
Собственно, подворья, как такового, не существовало. Сгорели курятник, сараюшка, завалился и порос бурьяном погреб.
Но Савелий по четырехугольнику бывшей когда-то изгороди поделал новую - в одну слегу: вроде бы только для виду, а все-таки получился какой-никакой двор, и стало похоже на мирное довоенное время. Даже устоявшийся запах гари здесь чувствовался как будто меньше.
Савелий, опираясь на суковатый дрючок, стоял на пороге, а мальчишки топтались в нескольких шагах от него.
Были они одногодками: перед войной, сидя рядышком, за одной партой, по три класса закончили, в эвакуации - еще по два, так что можно было и рябоватого от веснушек Петьку, и совершенно белобрысого Сережку - до того белобрысого, что волосы, ресницы и брови его были гораздо белее кожи, а потому лицо его казалось даже темноватым, - обоих можно было считать уже шестиклассниками.
- Ну, что, берете? - в который уже раз повторил Савелий. - А то ведь некогда мне с вами да и со щенком забавляться. Жить как-то надо, работать... А там, глядишь, и в свои края потопаю... - И Савелий оглянулся через плечо, словно бы мог видеть сквозь избу где-то там, на западе, приостановившуюся линию фронта.
- Да ведь очень много - такая цена... - безнадежно заканючил Петька, не в силах оторвать глаз от собачонка, который был давно не щенком, но и не взрослой собакой, добавил, нервно ерзая голой пяткой то вбок от себя, то вперед: - Двадцать яиц!.. Двадцать штук!.. - изумился он уже как настоящий покупатель. - Сейчас и пять найти - гиблое дело! Откуда они сейчас - яйца? Разве одно у кого-нибудь - и то чудом! - И была б собака... - нарочито небрежно поддержал друга Сережка и распахнул глаза для большей убедительности, взметнув белые как снег ресницы, брови. - Сами сказали: щенок ведь! Ему еще расти да расти! Ему и мяса, и молока надо!.. А после фашистов - ни коров, ни кур не осталось, сами знаете.
