Дома аккуратно простирал и высушил тряпку, в которой была мука вчерашнего гостя, пересыпал в нее свою. Та не вместилась. Перевязав тряпку злосчастной леской, положил узелок на полочку, где он лежал раньше.
Из оставшейся муки сварил себе болтушку, наелся.
Потом вынес помойное ведро, принес ведро чистой воды, повалился на топчан и, закусив губы, горько заплакал.
* * *
- Сегодня из дому никуда не отлучайся, - предупредила мать в субботу. - Так надо, Женя. И не спрашивай меня ни о чем. Ладно?
А Женька и не думал спрашивать ни о чем, потому что все знал. Но не мог признаться в этом матери.
Понимая, что мать сказала ему не все, он выжидающе смотрел на нее. Боялся только, чтобы его не выдали - такие же серые, как у матери, и, по ее утверждению, «предательски выразительные» - глаза.
На этот раз она ничего не заметила в них.
- Сейчас я буду печь оладьи, немного пирожков... Достала капусты, масла чуток. А муку нам принесли... Тоже не спрашивай зачем. Перекусишь - и ложись, будто устал. Сделай вид, что спишь, но не спи! - предупредила мать. - Так надо. Будет один неприятный гость, но мне придется делать вид, что я почти рада ему. А пока иди погуляй немножко...
Женька зря времени не тратил, прогуливаясь. Разыскал на пустыре, где когда-то была свалка, большой гаечный ключ, отдраил его кирпичом от ржавчины, протер до блеска и - сначала в правой руке, потом в левой - прикинул: оружие было весомым...
Мать наблюдала за ним, пока он ел, немножко удивленная: мука, что им принесли, оказалась самого высшего сорта, какая уже давно и не снилась, пироги удались на славу, а Женька ел без аппетита.
Потом, заметив, что она встревоженно прислушивается к шагам на улице, он подошел к своему топчану и забрался под одеяло, не раздеваясь, прихватив с собой гаечный ключ.
Мать смотрела, смотрела на него и тихо заплакала.
- Чего ты, мам? - спросил Женька.
- Ничего! Все хорошо! - Она утерла глаза и посмотрелась в круглое зеркальце: нельзя было встречать «гостя» заплаканной...
Полицай Макар появился, когда уже начинало темнеть и мать зажгла семилинейку с остатками бережно хранимого керосина.
Женька лежал спиной к двери и не видел гостя, но по его шагам, по его голосу легко угадывал, что происходит.
Присутствие Женьки явно не обрадовало полицая.
- Притомился сегодня, - объяснила мать, видно перехватив его недовольный взгляд. - Пусть спит. Он у меня спит крепко...
Взгляд полицая, должно быть, задержался на покрытом белой скатертью столике за фанерной перегородкой.
- Ну, что ж, Таисья... - Он уже называл ее по-свойски, без отчества. - Разговор у нас серьезный... Вскрой-ка вот это! - Макар принес с собой угощение.
- Да что же вы! Проходите!.. Зачем так много, Макар Степанович?!
Женька слышал звук выставляемой на стол бутылки, потом жестяной скрежет вскрываемых консервных банок. Разговор при этом велся о том, о сем. Но было ясно, что Макар не сомневается в успехе уже потому, что Таисия Григорьевна ждала его, потому, что она взволнованна...
А когда мать выставила перед ним пирожки, оладьи, не сдержал удивленного возгласа:
- О! Я думал, только у меня такая мука теперь. Оказывается, и у тебя бывает, Таисья! Хвалю. Всегда знал, что ты женщина с головой. Так и надо жить. А вдвоем у нас и грызуны сыты будут, и мы кой-что еще кроме мучицы заимеем... А где ж твоя посудина - для крепкой?..
- Да ведь я не употребляю этого...
- Употреблять женщине не гоже, а пригубить надо!
- Разве что пригубить только...
Женька слышал, как булькал разливаемый по стаканам самогон, потом, задохнувшись от него, мать страдальчески мычала сквозь сомкнутые губы. А, Макар старался чем-то угостить ее.
- Ты закусывай, закусывай, Таисья! Так, ясно, спьянеть можно. Небось не каждый день пироги у тебя...
Наконец мать закусила и отдышалась.
- Только, пожалуйста, не уговаривайте меня больше. У меня и так, кажется, ноги отнялись...
Полицай благодушно засмеялся в ответ:
- Сегодня это ничего, сегодня можно, Таисья!..
В таком духе болтовня продолжалась долго. Макар пил. И, чавкая пирожками, оладьями, прихваливал каждый раз:
- Все вроде есть у меня, а вот этого - без женских рук - давно уже не пробовал. Молодец, Таисья. Умная женщина - это хорошо. А по дому хозяйственная - еще лучше.
Трудно было угадать, сколько времени прошло в таких разговорах - час или больше, но Макаркин восторг превысил всякие пределы, когда мать достала и - уже от себя - водрузила на стол приготовленный для него первач.
- Давно хранила... Думала, может, как лекарство... - робко объяснила она.
- Лекарство и есть! Ух, хороша! - опрокинув стакан, одобрил Макар. - Настоящее лекарство! - И в который уже раз повторил: - Молодец, молодец, Таисья!
Главное, ради чего мать участвовала в этой пирушке, удалось ей неожиданно быстро. И можно бы сказать, легко, если бы Женька не знал своей матери, если бы не представлял, каких усилий стоят ей внешняя непринужденность, наигранная робость перед фашистским холуем, которого она презирала, как последнего пса на улице.
Полицай изрядно захмелел, когда, вдруг отодвинув от себя тарелки, косноязычно, как все пьяные, объявил, что пора подводить разговор к финалу.
- Ну, Таисья, помолвиться - мы вроде помолвленные теперь. Я - уже не мальчик, и ты - не девочка. Завтра переезжаешь ко мне! Точка!
Мать неожиданно всхлипнула, потом заплакала.
- Ты чего?! - взвинтился Макар, - Чего это ты, Таисья?! А?
- Боюсь я! - сквозь слезы сказала мать. - Боюсь!
- Кого?!
- А знакомых... Они уж и так здороваться со мной перестали - узнали откуда-то... или видели, как мы разговаривали...
Табурет заскрипел под Макаром.
- Кто видел?! Где?! Откуда узнали?!
- Понятия не имею... Вроде вы говорили кому-то... А они на меня за глаза - по-всякому...
- Кто?! - Макар приподнялся, и звякнули стаканы на столе.
- Да все! - сказала мать, не переставая плакать. - Знакомые бывшие. Друзьями назывались!
- Да ты говори - кто?! - Макаром овладело пьяное бешенство. - Не Старостин?! Или Ефремова?! Может, Колчин, а?!
Женька знал этих людей - до оккупации они часто бывали в гостях у отца с матерью - и, боясь, что она забудет их фамилии, стал, как домашнее задание, повторять их про себя. Старостин Сергей Андреевич заведовал до войны краеведческим музеем. Ефремова Надежда Васильевна - актриса, играла в местном театре смешные роли. Колчин Иван Николаевич был соседом по улице, электромеханик.
- Если эти, так их не сегодня-завтра, решено, всех к ногтю! Пикнуть не успеют! И другие там, кто еще с ними. Поняла, Таисья?! Это я тебе говорю! А я врать не умею! Эти у меня вот тут вот! - Он, должно быть, показал матери сжатый кулак. - Им скоро такая баня будет, что и другим станет тошно!..
Потом, тяжело дыша, Макар опять выпивал и долго еще ругался.
Уже Таисии Григорьевне приходилось успокаивать его.
Женька стиснул в руке гаечный ключ, когда услышал испуганное восклицание матери.
- Что вы, Макар Степанович?! Нельзя. Сын дома. Что он подумает?! - урезонивала мать полезшего к ней с пьяными объятиями Макарку. - Все должно быть по-людски у нас!.. И я своего обязана подготовить, и вы своего... Ведь не на один день мы? На всю жизнь!
- На всю! - согласился Макар и стукнул кулаком по столу. - За это тоже хвалю! Что ты соображаешь! На другую бы - тьфу! - и не оглянулся. А готовить этих... Чего их готовить? Завтра... Ну, ладно, послезавтра, с утречка, посылаю за тобой... Точка! Давай выпьем на посошок, раз боишься... А то у меня голова кругом, на тебя глядючи...
* * *
Ночь была прохладная, звездная, когда они шли через лес в неведомом направлении - двенадцать человек городских и двое неизвестных с оружием, - проводники. Холода Женька не чувствовал: ему было радостно. Мать прижимала Женьку к себе и шла тоже радостная, почти счастливая. Женька так или иначе знал всех из двенадцати, что покидали город, кого по имени-отчеству, кого только в лицо. Но были здесь и Сергей Андреевич Старостин, и Колчин Иван Николаевич, и Надежда Васильевна Ефремова, которая играла в театре смешные роли.
