Генсеку вторил Анастас Микоян:
— Учащаяся молодежь пошла за оппозицией, пошла потому, что оппозиция пошла в массу со всеми запрещенными документами. Проявились попытки привить в нашей партии принципы формальной демократии, формального равенства и прочее. Применение демократии даже с ограничениями чревато величайшими опасностями.
Секретарь Нижегородского губкома Николай Угланов, приехав в Москву, побывал в Коммунистическом университете им. Я. М. Свердлова. Рассказал на пленуме, что его неприятно поразила студенческая свобода:
— Студенты старшего курса приглашают лектора по экономическим вопросам, никого не уведомляя. Демократия демократией, а организационные формы организационными формами. Тут нужно бить по зубам. Нам нужно конкретным образом изменить отношение и к комсомольцам. Нам нужно перестать таскать их на рабочие собрания. Безобразие, разврат форменный, когда на Московской партийной конференции сидят рядом с делегатами свердловцы, которые не имеют права присутствовать на этих собраниях. Это безобразие. Не лезь, куда тебя не приглашают!
Сталин отметил готовность Угланова дать в зубы, сделал его секретарем ЦК и руководителем Московской партийной организации. Потом, впрочем, расстрелял…
Хуже всего пришлось академическим институтам и высшим учебным заведениям, откуда выкинули лучших студентов и наиболее квалифицированных преподавателей. Эта чистка самым бедственным образом отразится на состоянии отечественной науки.
Десятого мая 1924 года нарком просвещения Анатолий Луначарский жаловался наркому внешней торговли Леониду Красину: «Не буду говорить о том, что мой наркомат приведен тоже в состояние заметной дезорганизации устранением из партии нескольких ответственнейших наших работников, подчеркну только общее значение всего этого явления.
Я, конечно, относился с величайшим сочувствием к идее Ленинского призыва. Я считаю чрезвычайно важным достичь благоприятного процентного соотношения пролетариев и непролетариев в нашей партии, но я никак не думал, что это будет достигаться одновременным разгромом интеллигентской части партии. Я глубоко убежден, что Владимир Ильич ни в коем случае не допустил бы до такого подхода к делу, будь он жив…
На днях Надежда Константиновна подняла вопрос о том, что, по-видимому, начинается систематическое требование удалять очень близких нам товарищей-специалистов в целях замены их коммунистами… И Вы, и я одинаково уверены, что без интеллигенции вообще новое государственное строительство пойти не может и что средний уровень нашей партии в смысле культуры и в смысле знания отдельных высококвалифицированных специальностей достаточно-таки низок…
Вообще же атмосфера, создавшаяся за последнее время в партии, чрезвычайно тягостная… Я должен сказать, что большего распада я от нашей великой партии никак не ожидал. Люди начинают бояться друг друга, боятся высказать какую-нибудь новую свежую мысль, судорожно цепляются за ортодоксию, судорожно стараются заявить о своей политической благонадежности, а часто подтвердить ее бешеными нападениями на соседей… Я не знаю, Леонид Борисович, что мы можем предпринять».
Красин вскоре уйдет из жизни, Луначарского отстранят от большой политики. От интеллигентной части партии мало что останется после борьбы против оппозиции. Ее заменят новые люди, которых вождь лично переведет в разряд интеллигенции.
Выступая на совещании пропагандистов Москвы и Ленинграда, Сталин говорил:
— Все наши люди состоят из интеллигенции, это надо вбить в голову. Интеллигенция у нас должна быть солью земли. Раньше издевались над интеллигенцией, что она считает себя солью земли, а на самом деле пустышка, потому что она служила не земле, а небу, не народу, а эксплуататорам. У нас, наши кадры, мало сказать, что они бывшие рабочие, бывшие крестьяне. Коль скоро товарищ Шкирятов ушел от станка и стал заниматься в Центральной контрольной комиссии, вы уже интеллигент. Я извиняюсь. (Смех в зале.) Никому дела нет, кем вы были десять лет тому назад, а вы сейчас интеллигент.
Шкирятов с готовностью откликнулся:
— Правильно, товарищ Сталин, я с вами согласен…
Сталин привел самый фантастический пример нового интеллигента. Матвей Федорович Шкирятов, которого вождь, извинившись, назвал интеллигентом, служил по ведомству партийной инквизиции и вел борьбу с оппозицией. Мало того, что он был безжалостен и жесток, Матвей Федорович никогда не учился и грамотой не овладел. Сохранились некоторые его письма того периода.
Десятого октября 1927 года он писал Орджоникидзе (цитирую без правки):
«Здравствуй дорогой Серго.
Пишиш и не знаеш прочтеш ли, буду надеятся, что прочтеш. Дорогой Серго как плохо, что тебе нет вообще в данное время. Я уже работаю несколько дней, отдых провел всё время с Климом, хорошее зее кончили с удовольствием. Трепались в Крыму, приехал среду, окунулся в работу, а работы сейчас так много и не легкая. Я знаю как ты там переживаеш все эти соббытия происходящие здесь.
Дорогой Серго. Что они делают. Если был пириод когда они скрывали, что они ведут фракции работу, то в данное время этого уже нет. Они не скрывают и привлекают к своей работе всякого, лиш был бы против ЦК. Они борятся всячискими способами чтобы подорват авторитет к парти и расшатат ея дисциплину…»
В 1925 году Народный комиссариат просвещения переехал в здание на Чистопрудном бульваре, 6, где Надежда Константиновна проработает до самой смерти.
В январе 1925 года Крупская перенесла новый приступ базедовой болезни. Болело и сердце. Как заметила ее сотрудница, в «связи с ленинскими днями и со всеми этими воспоминаниями она опять растравила свою душевную рану». В феврале ее свалил жестокий грипп. И вновь прихватило сердце.
В апреле 1925 года Крупская поехала отдыхать в Мухалатку, под Ялту — опять же с золовкой: «Тут хорошо: горы и море, есть где погулять, что и делаю… холод стоит добропорядочный, и все на меня удивляются, что я целый день держу окна открытыми… Я занимаюсь “естественными науками”, натащила полную комнату шишек, камней, ракушек».
Надежда Константиновна и Мария Ильинична после смерти Ленина почти не расставались. Если кто-то из них уезжал из Москвы, переписывались. Крупская шутливо подписывалась: «Твой Собакевич». Мария Ульянова в плохом настроении подписывалась просто «МУ», а в хорошем — «Твоя Маня-медведь».
«Мы называли Марию Ильиничну “медвежонком” — вспоминала Крупская, — за какую-то особую молодую застенчивость, слившуюся с громадной убежденной напористостью».
Педагог Алиса Ивановна Радченко записала в дневнике, как 12 июля 1925 года навестила Крупскую в Кремле. Показала ей три редких портрета Ильича. Надежда Константиновна стала вспоминать, где и когда они сняты. И вдруг расплакалась безутешно. Гостья ее крепко обняла. Немного успокоившись, Крупская стала в знак благодарности тихо гладить по голове свою гостью, произнося при этом по-польски стихи Адама Мицкевича «Матерь Божия». Застенчиво и очень невнятно произнесла что-то по-французски, чего Алиса Ивановна не расслышала. Поразилась: как Надежда Константиновна трогательно-застенчива в проявлениях своей нежности!
— Ох, знаете, я старая кошка стала, привыкшая к своему месту, уж никуда не хочется ехать. Мы с Владимиром ужасно не любили всяких переездов, а нам всю жизнь только и приходилось, что переезжать с места на место. Поэтому мы хоть в своей комнате никогда ничего не переставляли…
А от Крупской требовали исполнить долг перед партией, не слишком для нее приятный. В начале 1925 года американский журналист (и коммунист) Макс Истмен опубликовал книгу «С тех пор, как умер Ленин». Он хорошо говорил по-русски, женился на сестре наркома юстиции Николая Крыленко и хорошо знал ситуацию в Москве.
Макс Истмен описал интриги в высшем руководстве страны, попытки скрыть ленинское «Письмо к съезду», беспринципную травлю Троцкого, которым явно восхищался. Об остальных советских вождях писал без всякого пиетета: «Их речи и статьи… были бы выброшены из литературного соревнования даже в школе для дефективных детей». На книгу американского журналиста откликнулась марксистская печать по всему миру.
