Но чиновники не пожелали подчиняться узурпаторам, саботировали советскую власть. По той же причине многие видные фигуры отвергли приглашение Луначарского войти в состав госкомиссии. Поэтому всё равно пришлось создавать свой аппарат — Народный комиссариат просвещения.

Леонид Красин не без злорадства писал семье: «Большевики, видимо, обескуражены единодушным бойкотом всех и вся (рассказывали курьеры о визитах новых “министров” в свои министерства, где все их встречали заявлением о непризнании — начиная с товарища министра и кончая швейцарами и курьерами), бойкот этот угрожает остановить всю вообще жизнь столицы, и всем начала делаться ясной необходимость какого-то выхода, а именно образования нового министерства, несомненно уже социалистического, ответственного перед Советами…

Большевистское правительство в отчаянном положении, ибо бойкотистская тактика всех учреждений создала вокруг него торричеллиеву пустоту, в которой глохнут все его декреты и начинания… Разруха растет, с каждым днем близится призрак голода, и если так пойдет дальше, мы можем докатиться до стихийного взрыва анархии, которая помимо неслыханных бедствий отдаст страну в руки какого-нибудь крутого взявшего в руки палку капрала».

Красин считал необходимым сформировать коалиционное правительство разных социалистических партий. В первые дни большевики были готовы частично делиться властью — и несколько министерских постов отдали левым эсерам. Но правые эсеры и правые меньшевики проявили удивительный максимализм: требовали либо полного ухода большевиков, либо как минимум отстранения Ленина и Троцкого, что было невозможно. Правые социалисты не сознавали, что теряют последний шанс участвовать в определении судьбы России.

Через неделю Красин сообщал семье: «Прошла неделя, а воз и поныне там! Большевики не идут ни на какие соглашения, жарят себе ежедневно декреты, работа же всякая останавливается, транспорт, продовольствие гибнут, армии на фронтах начинают умирать с голода.

Все видные большевики (Каменев, Зиновьев, Рыков (Алексей-заика) etc.) уже откололись от Ленина и Троцкого, но эти двое продолжают куролесить, и я очень боюсь, не избежать нам полосы всеобщего и полного паралича всей жизни Питера, анархии и погромов.

Соглашения никакого не получается, и виноваты в этом все: каждый упрямо, как осел, стоит на своей позиции, как большевики, так и тупицы социалисты-революционеры и талмудисты-меньшевики. Вся эта революционная интеллигенция, кажется, безнадежно сгнила в своих эмигрантских спорах и безнадежна в своем сектантстве».

После первой революции Красин отошел от подпольных дел, окончил Харьковский технологический институт, четыре года строил в Баку электростанции, а потом уехал в Германию, где успешно работал по инженерной части в фирме Сименса и Шуккерта в Берлине. Немецкий выучил в Таганской тюрьме. Немцы его высоко ценили. Красин был одним из немногих большевиков, которые понимали, что такое современная экономика и торговля. Его зазывали в правительство. А он не спешил давать согласие. 15 января 1918 года принял ни к чему не обязывающее назначение членом совета Государственного банка. Своим обликом он сильно выделялся среди большевиков. Сохранилось свидетельство современника: «Безукоризненный джентльмен, в буржуазном костюме которого чувствовалась подлинная забота о вкусе и элегантности, заходил в наши штабы, полные рабочих в фуражках и пальто, опоясанных пулеметными лентами. Красавец-мужчина с тщательно ухоженной бородой клинышком, очень интеллигентный, с благородными манерами».

Даже Красин, который близко знал лидеров большевиков, не понимал овладевшей ими жажды власти. Ленин был готов отдать полстраны, лишь бы оставалась возможность управлять другой половиной. Более рассудительные большевики считали, что надо сделать ставку на Учредительное собрание и постепенно привлечь массы на свою сторону. Ленин не хотел ждать! И в своей логике был прав. Если бы Учредительное собрание, представляющее интересы всего народа России, приступило к работе, большевики лишились бы шанса удержать власть.

Осенью 1917 года многие считали, что большевики не имеют права единолично управлять страной. Они должны, как минимум, вступить в коалицию с другими социалистическими партиями, чтобы опираться на большинство населения.

На второй день после победы большевиков, в перерыве между заседаниями съезда Советов в Смольном, меньшевик Николай Николаевич Суханов, член исполкома Петросовета и член ВЦИК, отправился в буфет, где была давка и свалка у прилавка. В укромном уголке Суханов натолкнулся на Льва Борисовича Каменева, впопыхах глотавшего чай. Спросил:

— Так вы окончательно решили править одни? Я считаю такое положение совершенно скандальным. Боюсь, что, когда вы провалитесь, будет поздно идти назад…

— Да, да, — нерешительно и неопределенно выговорил Каменев, смотря в одну точку. — Хотя… почему мы, собственно, провалимся?

Четыре наркома-большевика — Алексей Рыков (будущий глава правительства), Владимир Милютин (до революции он пять раз сидел в тюрьме), Виктор Ногин (противник вооруженного захвата власти) и Иван Теодорович (будущий председатель Крестьянского интернационала) — через десять дней после Октябрьского переворота, 4 ноября 1917 года, вышли из состава первого советского правительства по принципиальным соображениям. Товарищи по партии не поддержали их мнения о «необходимости образования социалистического правительства из всех советских партий». А четыре наркома предлагали принять требование Всероссийского исполнительного комитета железнодорожного профессионального союза (Викжель) о коалиционном правительстве.

Демарш имел некоторые последствия. В ночь с 9 на 10 декабря 1917 года большевики договорились о коалиции с левыми социалистами-революционерами, которые получили семь мест в Совнаркоме, а также должности заместителей наркомов и членов коллегий. А из четырех наркомов, проявивших тогда принципиальность, только один — Ногин — умер своей смертью, совсем молодым. Остальных Сталин со временем уничтожил.

Другое требование профсоюза железнодорожников — передать ему управление железнодорожным делом и наделить правом утверждать коллегию Наркомата путей сообщения — отвергли наотрез.

Четырнадцатого ноября 1917 года Ленин на заседании Петроградского комитета партии обещал:

— Когда нам необходимо арестовывать — мы будем. Вот Викжеля арестовать — это я понимаю. Тверской мужичок пришел и сказал: «Всех их арестуйте». Вот это я понимаю. Вот он имеет понимание, что такое диктатура пролетариата.

Не принял власти большевиков и один из патриархов русской социал-демократии, Георгий Валентинович Плеханов. 28 октября 1917 года он опубликовал «Открытое письмо к петроградским рабочим»:

«Товарищи! Многие из вас рады тем событиям, благодаря которым пало коалиционное правительство А. Ф. Керенского и политическая власть перешла в руки Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов. Скажу вам прямо: меня эти события огорчают…

Несвоевременно захватив политическую власть, русский пролетариат не совершит социальной революции, а только вызовет гражданскую войну, которая в конце концов заставит его отступить далеко назад от позиций, завоеванных в феврале и марте нынешнего года… Власть должна опираться на коалицию всех живых сил страны…»

Поразительно, как точно Плеханов предсказал будущее. Разразилась жестокая Гражданская война, и русское общество лишилось прав и свобод, полученных после Февральской революции.

Один из основателей российской социал-демократии не любил Ленина: «Как только я познакомился с ним, я сразу понял, что этот человек может оказаться для нашего дела очень опасным, так как его главный талант — невероятный дар упрощения».

Это Георгий Валентинович еще со Сталиным, подлинным мастером упрощения, не успел познакомиться поближе…

Плеханов вернулся в Россию из эмиграции 1 апреля 1917 года. Его встретили восторженно как признанного вождя социал-демократии. Но его скептическая позиция относительно перспектив немедленного построения социализма в России вызвала непонимание. А Плеханов выразился так: «Русская история еще не смолола той муки, из которой будет со временем испечен пшеничный пирог социализма».