Я рванулся было задержать его, но почувствовал, что уже поздно, что не успею, что в темноте могу и сам… Я не сдвинулся с места, и знакомое уже липкое бессилие сноровисто спеленало мозг. Вот сейчас, в тишине, откуда-то далеко снизу долетит звук удара. Но – никаких звуков. Ах так, подумал я, ну и ладно! В таком случае я тоже отправляюсь вниз и, проходя мимо пятого этажа, мысленно извинюсь перед Мазелем за несостоявшийся визит. Как-нибудь в следующий раз. Странное, дурацкое ощущение...
Мазель ведь почти наверняка упал. Откуда я знаю, какой звук бывает от упавшего тела? Это так далеко внизу. Но до самого конца он меня мистифицировал. Хорошо, я тоже пойду вниз, пусть за шутки самоубийцы - недостойные шутки человека, решившего, что не только своей, но и моей жизнью он вправе распорядиться - ответит… Кто ответит? Не важно! Перед кем? Перед Богом, сократившимся до туповатого Бизона? Что должен делать человек в такой ситуации? Что предлагает распавшийся на кусочки здравый смысл? Все наши ответы не сходятся с вопросами. Бог, как хороший политик, говорит туманно и всегда не о том, о чем спрашивают. Вот сейчас пойду и свалюсь с какого-то там этажа. Мазель вот говорил, что непонятное раздражает. Ничего подобного! Я, непонятно зачем, иду вниз по ступенькам в полной темноте и подозреваю, что мой прыжок в пустоту может и не состояться, что, вместо пропасти, я снова обнаружу покрытую плиткой площадку между этажами. И это будет легко и понятно, но как раздражительно! Будь у меня сейчас под рукой та самая последняя кнопка, я бы с удовольствием ее нажал. И если бы взрыва не получилось, то тогда в Доме появился бы монстр, персонифицированный Великий Бизон, который залил бы Дом кровью, кровью и спермой. Так, кажется, говорил раввин? И так бы и случилось. Но, кнопки у меня нет, поэтому я просто иду вперед в полной темноте.
Однако двигаюсь я не очень быстро. Меня останавливает капля, побежавшая у меня по щеке. Что это? Я плачу? Тут еще одна капля, побольше, бьет меня по макушке. Я машинально поднимаю голову как раз в тот момент, когда в меня вонзается узкий луч фонаря. Обжигает глаза. Кончатся ли когда нибудь эти бессмысленные, вылезающие одно из другого, приключения?
- Пойдем наверх, - говорит раввин и, впервые с тех пор, как я его встретил, говорит с интонациями нормального человека,- нечего тебе тут, в полной темноте, делать одному. Все в порядке, слышишь?
Вяло, очень вяло, я повернулся и пошел наверх. Раввин опустил фонарь, и я увидел, что на лестнице мелкими изломанными ручейками поблескивает вода. Я подошел поближе к раввину и попросил фонарь. Он переступил ногами в лужице и протянул мне черную увесистую дубинку - я видел такие только у полицейских, которые почему-то никогда не приедут нас спасать.
Если это и была декорация, то такого мастерского исполнения я еще не встречал, даже здесь, в Доме. Еще не совсем улегшаяся пыль дымком вилась под лучом, но позволяла разглядеть довольно далеко внизу торчащие как корни обрывки арматуры, вывороченные куски стен. Мне показалось, что я вижу черную фигурку, неестественно маленькую на вздыбившихся, оскаленных бетонных плитах. Раввин стоял рядом, прислонясь к уцелевшим перилам, и тоже смотрел вниз.
- Там, внизу – Мазель, - сказал я, качнув фонарем. Голос у меня был самый обычный. Раввин кивнул. Он был совсем не похож на себя. Я даже не уверен, был ли он все еще раввином. Потрогав себя за бороду, как будто для того, чтобы удостовериться в целости грима, он поправил очки и вздохнул.
Мы постояли, посмотрели, потом раввин взял у меня фонарь, и мы пошли наверх. Навстречу нам все сильнее текла вода – видимо где-то разошлись трубы. Раввин привел меня на последний этаж, но не полез по знакомой мне лесенке на крышу, а подтолкнул в открытую настежь дверь. Внутри, в комнате, как-то косо, со стены, развернутые в разные стороны, горели две лампы. На полу, чуть попадая в освещенный круг, сидела та самая, мучавшая меня во сне, женщина-статуя. Все то же бледное лицо, черные, сейчас кажущиеся сквозными, глаза. Она была в том же белом балахоне, при виде которого я вспомнил свой танец на помосте. Да еще сон, от которого до сих пор ноет низ живота. А на коленях у нее, прижавшись, как будто прислушиваясь, лежала голова Шутника. Его длинное тело со скрещенными ногами, уходило в темноту, а на груди стоял открытый чемодан, и длинные испачканные пальцы крепко держали его за бортики. Шутник повернул голову и, щурясь, посмотрел на нас.
Что-то готовящееся, что-то грозное и по-животному неприятное было в этой идиллии. И взгляд Шутника был совершенно непонятен, а голова без устали терлась и терлась о женское колено, почти так же, как когда-то о вспрыгнувшую ему на плечо кошку, и подбородок, высвечивающий через блеклую тень бороды, описывал крохотные круги и спирали. Раввин, похоже, не ожидал застать здесь эту парочку. Он замялся, как-то задергал плечами и руками, потрогал свои очки и сказал, ни к кому не обращаясь:
- Там здорово все обвалилось. И вода по лестнице течет. Надо бы уходить.
Шутник, не меняя положения, скосил на него глаза, потом вывернул их на безмолвную женщину так, что большущие белки и взломленные брови придали его лицу выражение страдания и растерянности, и произнес, почему-то хрипло и высоко, напомнив мне пропавшую Берту.
- Говорил ли вам, ребе, ваш Великий Бизон, что мир напоминает куриное яйцо? А добро и зло - это как белок и желток. Пока цела скорлупа – все разумно, все на своих местах. А уроните яйцо на пол... Поэтому на извечный вопрос отвечаю: в начале была скорлупа. Только вот почему это Великий Бизон не озаботился сделать ее толстой, как броня динозавра? Впрочем, может они потому и вымерли, что были слишком толстокожими? Скучно стало Великому Бизону с такими непробиваемыми, совершенно приспособленными для выживания машинами...
Он жалко усмехнулся - что-то мешало ему улыбнуться как обычно - и снова покосился на женщину. А она не обращала на него, да и на нас, никакого внимания. И если бы не зрачки, время от времени короткими быстрыми рывками двигающиеся из стороны в сторону, казалась бы совершенно погруженной в себя. И я понял, что с самого начала насторожило меня, ударило по глазам и нервам. Притворная вольность поз раскинувшегося Шутника и сидящей с поджатыми ногами женщины, да еще фривольное движение длинноволосой головы по белому балахону, не заслоняло удивительной, непонятной напряженности обоих. Руки женщины, как будто плечи ей свело судорогой, прятались под шевелюрой Шутника, а его пальцы, вцепившиеся в чемодан, словно ждали чего-то. Как если бы фотограф попросил этих двоих замереть в неудобных позах на секунду, до вспышки, да так и оставил дожидаться.
- Нет, в самом деле – что могло случиться с самым большим и злобным динозавром? Ел себе потихоньку окружающих, плодился - и все. Скучно. А Великому Бизону нужны были битые яйца. Правда же, ребе?
Шутник чуть дернулся вперед, но тут же захрипел и закашлялся. Потом неожиданно жалобно сказал женщине:
- А я писать очень хочу.
Женщина легко повела плечом, и Шутник снова закашлялся. Раввин, сообразивший все раньше меня, мягко двинулся вперед, обходя женщину слева. Когда светящий со стены фонарь оказался у него за спиной, он присел, как-будто собирался шепнуть что-то ей на ухо, но не дотянулся до нее и застыл, касаясь одной рукой пола.
- У нас славное противостояние. Два одинаково больших динозавра. У нее шнур, у меня чемодан. Она не знает, надо ли меня душить, а я не уверен, следует ли нажимать последнюю кнопку. Вот и лежим. Но самое главное – я не понимаю, чего она все-таки хочет. И я сейчас постыдно описаюсь. Что по этому поводу говорит Бизон? А, ребе?
Раввин грузно опустился задом на пол и потер уставшее колено. И с заговорщичким видом, приглашающе посмотрел на меня. Я еще не догадался, что он собирается делать, но тоже шагнул поближе к ним и сел лицом к смотрящей сейчас перед собой женщине. И почему-то подумал, что если Шутник и действительно не выдержит, то лужа быстро доберется до меня.
