Солнце уже ушло из зенита, и поэтому с одной стороны пристройки, дверь из которой и вела сюда, была тень. Я шагнул в нее. Здесь жгло не так сильно, битум не прогибался под ногами и можно было сесть. Наверное, я чего-то не понимаю, но в тот момент мне было просто все равно, но я не просто сел – я лег. Прямо на крышу.
Конечно, если бы здесь были люди, я бы ни за что не лег. Более того, не лег бы, будь я в другом состоянии. Я ведь существо абсолютно городское. На улице и в общественных местах я сажусь на что-либо, только тщательно потрогав это место рукой, а также удостоверившись, что вокруг все спокойно. Ложиться я не отваживаюсь даже на газоне в Центральном парке. Чего, собственно, я боюсь – жалящих гадов, гадящих собак или просто опасаюсь оказаться в самом невыгодном, с точки зрения обороны, положении, я не знаю.
Но на крыше нет ни собак, ни насекомых, а только я и немного мусора - каких-то бумажек и стаканчиков из-под кофе. Надо мной - бесцветное городское небо, и я лежу, растянувшись в тени, а где-то внизу сонно волочится улица. Внутри меня тоже, еще более сонно, копошится ощущение, что надо бы встать, что это идиотство - вот так лежать на неведомой крыше неизвестно зачем. И что, собственно, я пришел продолжить свое зимнее приключение.
Вдруг мне, совершенно по-мазохистски, становится жаль себя. А жалеть себя, унизительно лежа на грязной крыше - это удивительно славно. Есть особая прелесть в признании своих слабостей и тайных желаний. Что-то неуловимо сексуальное проскальзывает в искренних исповедях. Нарочитое покаяние, по-моему, греховней самого греха. Но, в моем случае, это совершенно безобидно. Хотя бы потому, что в этом состоянии жалости к себе я слабею и как-то сонно-философски реагирую на окружающих, если они имеются. Но сейчас вокруг не было ни души; снизу, с улицы поднимался только смог и, иногда, звуки сирен и гудки.
Впрочем, я так глубоко задумался, что не замечал и этого. Я уже не прикладывал никаких усилий для выбора направления своей жалости. Слегка позванивало в ушах. Еще успел представить себе таинственную силу, которая, могла бы плавно приподнять меня и мягкой кошачей лапой снести с крыши. Но не на улицу, от которой я сбежал, а туда – дальше и восточнее - и еще чуточку дальше. В общем, домой, на диван. Но такой силы не существовало, как не было у меня сил противиться густому, вязкому сну. И нагретый битум пах нефтью, домом и детством…
Я заснул как-то тихо и радостно. Говорят, психологи называют это утробным бегством. То есть когда плохо и неуютно в этом мире, то хочется уйти, спрятаться, сжаться в комочек и спать. Как в материнской утробе. Не знаю, так ли это, но спалось мне действительно хорошо и спокойно. Может быть впервые за несколько прошедших ночей, проведенных в раздумьях о том, что делать дальше.
Чаще всего, открывая глаза, я помню, где их закрыл. Но не всегда. Вот и сейчас, проснувшись, я на мгновение прислушался к себе, но, не найдя объяснения, решил поднять голову и осмотреться. Но что-то плотно держало мою голову. Я попробовал пошевелиться и тут, с нарастающим чувством ужаса и беспомощности, обнаружил, что пошевелиться-то и не могу!
Надо мной зависло черное, почти беззвездное небо. Судя по ослабевшему шуму снизу, с улицы, был поздний вечер. Я не знаю, как это произошло, но, похоже, пока я спал, солнце перевалило через пристройку, раскалило и размягчило битум, на котором я лежал, и вплавило меня всем телом в полужидкую кашицу. Я влип. Потом солнце ушло, и черная липкость застыла, точно и нежно повторяя очертания моего тела. Влип. От этой мысли я нервно рассмеялся.
Буквальное выражение моего положения в жизни. Вдруг почувствовал, что руки и ноги у меня онемели. Вспенилась и забулькала паника. Я задергался. Вырывать из битума голые по локоть руки было больно, да и не хватало сил. Ноги в джинсах еле шевелились, а майка пропиталась так, что приклеилась сама кожа на спине. Вдруг мне очень захотелось закричать. Громко. Я сдержался, но продолжал свои судороги.
Не знаю, чем бы все это закончилось – истерикой? обмороком? - я был близок и к тому, и к другому. Однако бессмысленное дерганье очень скоро выбило меня из сил. Я расслабился. И стал успокаиваться.
В конце-то концов, сказал я сам себе, я же ненавижу суету. Так отчего же я сейчас так засуетился? Или, может, моя ненависть и презрение к суете - только суесловие, пустой треп? Доболтался, идиот! А вот сейчас попробуй без суеты и с достоиством выбраться из этой ситуации! Хотя, собственно, что произошло? Ну влип, ну идиотское положение. А вся моя предыдущая жизнь мудра и не комична? Что особенно ужасное и необратимое случилось сейчас?
О, я умею себя уговаривать! Всю жизнь, страшно боясь боли, я уговаривал себя, что боль, в сущности, - только ощущения моего тела, сигналы, которые нервы передают в мозг, и не более того. И мне становилось легче. Вот и сейчас. Ну влип и влип. О том, что, вероятно, придется звать на помощь или, в лучшем случае, как-то выбираться из своей одежды, я сейчас старался не думать. Лежи и расслабься, крыша - романтичнейшее место для мечтаний и философствования. Получай удовольствие. И я стал получать.
Действительно – крыша, ночь, залипший я. Я даже вдруг почувствовал, что мне не одиноко. Сколько крыш в Городе? Для меня - бесконечно много. А значит, есть какой-то шанс, что еще где-то, на какой-то из крыш, залип еще как минимум один идиот-иммигрант вроде меня. А, может быть, и больше. И лежим мы совершенно неподвижно, глядя в незвездное небо. И нам хорошо. Потому что это замечательно, когда у тебя нет выбора, и ты обязан лежать. Случай, приклеив тебя, как бы перекладывает всю ответственность и за тебя, и за происходящее на свои витиеватые плечи. В самом-то деле я не попался в ловушку, я парю, я чертовски свободен и спокоен. Пусть Случай сам выверчивает эту ситуацию как ему будет угодно. Даже любопытно будет взглянуть.
Но Случай не торопился. Я полежал еще немного, стараясь не обращать внимание на занемевшие конечности. Кажется, сказал я себе, пора начинать что-то делать. Кричать, например. Главное - не задумываться над унизительностью своего положения. Все это не со мной. Я смотрю телевизор. Комедия ситуации. Иначе до утра, до горячего солнца я, похоже, не доживу.
Я попробовал взвесить шансы. Кричать нужно очень громко и долго – пока не услышат жильцы последнего этажа. Потом эти добропорядочные бюргеры будут решать, не послышалось ли им, а если нет, то звонить ли в полицию или наплевать. Хотя нет, когда жильцам дома с мраморным вестибюлем мешают спать, они тут же жалуются. Значит, полиция. Ну нет, спасибо. Обьяснять им, что я не вор, не верблюд и не шизофреник с суицидным уклоном – это уже не комедия. В полицию не хочу.
С другой стороны, можно попробовать вылезти самому - без штанов. Может быть, совсем голышом. И куда дальше? Опять полиция? Что по этому поводу думает Случай, или внутренний голос, или кто он там? Возможно, когда-нибудь потом я буду смеяться над этой ситуацией и еще привирать для смеха, себе и окружающим. Но как миновать, как пережить этот промежуток во времени между «мной сейчас» и «мной тогда»? Я сделал глубокий вдох, и еще один. Выбора не было.
Попробовать освободиться от одежды, потом постараться хоть клочок от нее выдрать из битума, обмотаться и… Опять полиция. Мимо ночного швейцара я так просто не проскочу. А-а-а! Плевать мне на все это! В конце концов, у абсурда есть какая-то своя логика. То, что со мной происходит – абсурд, следовательно, нужно дать ему дойти до завершения. По его логике. Буду вылезать. Какая все-таки ерунда! Несколько кусков ткани – и ты чувствуешь себя спокойно и достаточно уверенно. Дело не только в полиции или в том, что стыдно. Внутренняя незащищенность. Голым, например, в бане, трудно спорить или требовать чего-нибудь. Особенно от одетого человека. Адам, прикрытый фиговым листом, беспрекословно подчинялся воле Божьей. А нынешний человек? Даже агрессия в голом человеке не столь ярка. В тех же банях, в раздевалках, где-то еще, где люди совсем раздеты – там почти не бывает сильных споров и драк. Бред. Надо вылезать отсюда.
