— Нужно было не терять себя.

— Я хожу с протянутой рукой и жду подачки — мудрого совета, как жить, но обозленный люд отворачивается от меня. Мы все разуверились и в себе и в других.

— Читайте газеты и популярную литературу — станет ясно, на что вы способны. — Зина улыбается, крупные карие глаза ее поблескивают, она наклоняет голову, и тугая волна густых каштановых волос сползает с плеча на грудь.

Его звали Аргентино. Зина просто обалдела от столь необычного имени.

— А вы знаете, на что способны?

— Нет, — чистосердечно признается девушка. — А зачем это?

— Вот именно. Мой папа долгое время работал сотрудником посольства в Аргентине, так вот он тоже не знал, ради чего мне дал чудаковатое имя.

Он поднимается из-за столика, подходит к стойке, что-то говорит парням, потом, улыбаясь, о чем-то просит барменшу, молодую девушку с рассудочной ленцой в движениях, с капроновым колпачком на голове, и возвращается с двумя высокими стаканами, наполненными зеленоватой жидкостью и льдом.

В бар вваливается шумная компания. Девушки виснут на ребятах, громко, не обращая внимания на сидящих За столами, смеются и разговаривают. На парнях и девушках модные джинсы, майки на спинах разрисованы, в руках сумки, напоминающие сплющенные гармошки. Компания сдвинула два стола, зачадила самозабвенно сигаретами. Барменша включила музыку погромче.

Аргентино рассказывает про дядю, который проработал на Крайнем Севере двадцать лет, и вот теперь, выйдя на пенсию, пишет книгу.

Зина не понимает, ради чего он все это ей рассказывает. Вообще в баре стало шумно, как-то неуютно и неприятно. Пить коктейль ей больше не хотелось. Когда Аргентино предложил поехать куда-нибудь потанцевать, Зина согласилась.

На улице они попытались остановить такси. Машины, пуча зеленый глаз, пробегали мимо. Город медленно съедали сумерки. В небе вот-вот появятся первые звезды. Дождевальные машины торопились смыть остатки дневного зноя. Воздух был густой и, как в тропиках, сырой.

Наконец Аргентино поймал машину. Он долго о чем-то договаривался с шофером.

— Нам нужно заехать к дяде, — говорит парень, открыв заднюю дверцу машины. — Он захворал, и я обещал…

Его продают глаза. Зина понимает, что ее обманывают, что ее принимают за что-то тупое и примитивное.

— Я не поеду, — решительно выдыхает она и пятится от машины.

— Я договорился с шофером, и он привезет нас сюда же.

— Нет, нет…

Парень видит, как глаза девушки, сузившись, наполняются раздражающей его недоверчивостью. Что бы он теперь ни говорил, она не поверит ему. Откуда это? Он, кажется, не давал повода.

Зина торопливо идет от машины.

— Подожди ты, — грубо кричит парень и хватает девушку за руку, — Ну давай не поедем…

— Нет, нет… Пока…

Зина почти бежит вдоль бровки тротуара. Парень не отстает.

— Ты приняла меня за подонка? Хочешь, я покажу тебе свои документы? Если ты не веришь, что я работаю в институте…

— Нет, нет… — перебивает парня Зина. — Мне пора домой.

— Мамочка и папочка ждут?

— Да, мамочка и папочка.

Зина, сгорая от стыда, напуганная, рвётся сквозь людской поток.

Наконец она ускользает от парня. Она переводит дыхание и идет медленнее. В розовых окнах кафе видны изгибающиеся фигуры танцующих. Танцующие похожи на оживших манекенов.

Зина садится в троллейбус, видит свое размытое отражение в стекле, и ей становится жалко себя, парня, которого, как ей теперь казалось, она обидела несправедливо.

В пустой комнате общежития, не зажигая огня, Зина падает на кровать и плачет.

В небе бесчисленное количество малых и больших звезд, и одна из них, наиболее яркая, освещает комнату тихим голубым светом. Зине чудится далекий перестук колес вагонов: она ли в мыслях уезжает из города, или это других, как она, куда-то мчит судьба.

Когда Иван Мануилов, совсем еще молодой, приехал на Север и пригляделся что к чему, то понял: несподручно зарабатывать рубль, копая землю, строя дома, работая на тракторе. Конечно, за все это хорошо: платили, но надо было «пахать» изо всех сил. Длинный рубль можно, оказывается, и по-другому заработать.

Вот и пошел Мануилов устраиваться в сторожа. Начальник военизированной охраны, седой майор с желтоватым, болезненным лицом, посмотрел исподлобья на Мануилова и сказал:

— С такой, извини, будкой стену с разбега навылет можно прошибить, а ты в старушескую должность лезешь. Не дело это… На стройках рабочих рук не хватает, а ты!..

Юморист был начальник, но Иван на него не обиделся, только скроил болезненную гримасу и ответил:

— Вы не глядите, что у меня такая внешность румяная, внутри-то изболелось все. Стал бы я тут в сторожах отираться, если бы не болел. У меня легкие того и печенка не в порядке.

Для убедительности Иван хотел сказать, что у него больна и селезенка, но побоялся, переиграть в таком деле тоже ведь нельзя.

Майор как-то сразу сник, посмотрел на парня жалостливым взглядом. Он сам давно и тяжело болел, и оттого был таким сердобольным.

— Легкие-то отчего больны? — спросил начальник и в душе уже решил помочь парню.

— Туберкулез, — уверенно ответил Иван. — В послевоенном детстве застудился.

— А печень что ж?

— На возбудимой почве, — не моргнув соврал Иван.

— Как это? — не понял майор.

— Отец в пьяном виде много бил.

Майор почесал затылок, тяжело вздохнул, еще раз посмотрел на парня, теперь уже влажными, добрыми глазами, как смотрят матери на больных детей, кашлянул виновато в кулак, будто попросил прощения за отца, который бил Ивана, и спросил тихо:

— Тебе, значит, место потеплее надо и поспокойнее?

— Выходит, так, — потупившись и нагоняя на себя излишнюю скромность, ответил Иван.

— Так и быть, направлю я тебя на хорошее место.

Охранять Ивану поручили теплый, расположенный в отдалении от поселка склад. Место это было действительно спокойное. Днем Иван валялся на топчане, поплевывая в потолок, а ночью безмятежно спал. Воров здесь не было, и начальство не беспокоило.

За работу Иван получал семьдесят рублей, плюс столько же начисляли по северному коэффициенту, да еще семьдесят рублей доплачивали, когда у него стало сто процентов надбавок. На этой работе полагалась спецовка: ватник, шуба, шапка, галифе, гимнастерка, сапоги, ботинки, валенки.

Иван в сторожах не больно перерабатывал, вскорости он устроился вахтером в контору геологов — сидел днем у двери и смотрел, чтобы чужие люди не проходили. Дежурил в конторе Мануилов через день, и основной работе сторожа эта работа не была помехой. За вахтерство Ивану причиталось чуть меньше ста рублей.

Позже Мануилов пристроился гардеробщиком в ресторане. Тут совпало так, что после дежурства в конторе геологов он шел дежурить в ресторан, который открывался с семи часов вечера три раза в неделю. Одевал и раздевал Иван посетителей до часа ночи, а потом шел домой. Правда, в этом месте Ивану Мануилову платили совсем мало, всего шестьдесят рублей, но подвыпившие гуляки: геологи, моряки, золотодобытчики с приисков, простые работяги порой бывали так щедры — поможет Иван надеть кому-то ватник — суют рубль, а то и трояк.

Так вот и жил Мануилов, при деньгах, в тепле, не перерабатывая. Все было хорошо, только одно смущало: всяк, кому не лень, подтрунивал, насмехался над ним. На хороших харчах да от малоподвижного образа жизни Иван располнел, раздался вширь, стал походить на толстую сонливую торговку, что сутками сидит за прилавком городского базара.

По натуре своей Мануилов был человеком спокойным, а тут еще такая работа, он и вовсе размяк: ходил, позевывая да почесываясь.

Люди, конечно, большей частью из зависти, как думал сам Иван, всякий раз напоминали ему, что с такой «будкой», как у него, надо не у двери сидеть, а вечную мерзлоту ломом долбить. Больше всего охочи до шуток были геологи. Между собой Ивана они звали Мордоворотом, и это ему было особенно обидно. Морды-то он никому не своротил и ни от кого своей не отворачивал.