Вихрастые потоки воздуха слизывают со льда залива выпавший накануне снег, который еще не успел слежаться и затвердеть, гонят его к далеким настывшим берегам. Ветер, распалясь в неистовом беге над равниной моря, натыкается на прибрежную гряду сопок, с жестким хрустом бьется о нее и, по-волчьи взвывая от боли, срывая с оголенных вершин сопок мелкую гальку, песчинки, как бы подпрыгивает вверх, а потом обрушивается всей своей мощью на поселок, прижатый к склоку холма.

Длинный, похожий на школьный пенал деревянный барак, привезенный недавно на тракторных санях из райцентра, стоящий теперь на окраине поселка, от сильного ветра вздрагивает, как больной в лихорадочном бреду. Ветер пытается опрокинуть балок, раздавить, втоптать его в землю. Окно, залепленное снеговой кашей, еле выдерживает напор пурги.

В балке накурено, пахнет соляркой, которой растапливают по утрам железную печь — большую металлическую бочку на трех изогнутых ножках; тугой дух пота исходит от ватников и портянок, что развешены над печкой.

За небольшим, грубо сколоченным столом возле окна, между двухъярусных армейских кроватей, сидят четверо мужчин и играют в карты. Игроки запальчиво и шумно спорят, неестественно громко смеются, много курят. Пятый обитатель балка бригадир Семен Задов, по кличке Зад, мужчина сорока девяти лет, некрасивый и угрюмый, лежит на кровати, подложив под голову мускулистые волосатые руки, тоскливо глядит в потолок.

Месяц назад бригада приехала в подшефный колхоз строить ледник. То из-за частых поломок электростанции и компрессора, то вот из-за пурги работа не клеилась.

— Просифонили мы месяц, просифоним еще два, а далее что? — нервно теребя карты, покусывая ниточки дрожащих губ, спрашивает у сидящих за столом щуплый вспыльчивый бурильщик Иван Петрович Сапов. Он самый старший в бригаде — ему пятьдесят два, и ребята прозвали его уважительно Иванпетя. — Начальство обещало заработок, а что выходит? Эти начальственные обещания — мыльный пузырь. Сколько раз заставлял себя не верить всяким обещаниям, а все ж накололся, все ж соблазнился. Вот уж холопское наше легковерие. Теперь вот сифонься тут. Никакой трудовой организации нет…

— Все недочеты в работе, как всегда, на пургу спишут, — добавляет Николай Мятников, сидящий рядом, по левую сторону от Ивана Петровича.

Мятников, поблескивая большими карими глазами, заглядывает к соседу в карты.

— Но, ты! — рычит Иванпетя и прячет карты.

Мятников хохочет, обнажив ровные, молодые зубы, весело запрокинув слегка курчавую, густоволосую голову. Он в старой, застиранной гимнастерке без погон, с дырочками от разных значков на груди (Мятников нынешней осенью демобилизовался из армии), в шерстяном синем трико, разбитной, дерзковатый, задиристостью похожий на мальчишку — предводителя ребячьих набегов на сады и огороды.

— Пора требовать от начальства компенсацию за эти дни. Пусть нам платят как за простой по вине руководства, которое не обеспечило нас нормальной техникой, — горбоносое удлиненное лицо Ивана Петровича начинает нервно краснеть. — Пора требовать свое. Пора требовать справедливости. У них же, пока из глотки не вырвешь, так…

— Какая справедливость? Дует вон, аж нутро выворачивает — вот и вся справедливость, — хлопая о стол картами, говорит Мятников.

— Больно мы на государственное любим рот разевать, — вступает в разговор напарник Мятникова белорус Василь Банков.

— Вот где мудрость! Вот где собака зарыта, — Мятников искоса поглядывает на Сапова, сдерживая улыбку, подмигивает лукаво остальным игрокам. Он вечно подтрунивает над Иванпетей. — А вы, Иван Петрович, еще не успели родиться как трудовой человек, а уже начали сосать советскую власть.

— Ветро-дууй! У меня рабочий стаж больше тридцати лет, а ты…

— При чем тут руководство, если пурга? — не понимает Банков.

— Мне плевать, что пурга, мне важно средний за год подтянуть. У меня в это лето намечается очередной отпуск. — Иван Петрович чешет под байковой рубашкой волосатую грудь, оглядывает игроков холодным жестковатым взглядом — взглядом орла с высоты, бросает на стол бубнового валета и добавляет: — По козырям, ребята!

— Ты ради денег к самому рогатому наймешься в работники. Что значит, когда человек пожилой формации! У него мини-мир — деньги и макси-мир — тоже деньги.

— Ветро-дууй! Деньги-то все любят. Древняя истина. И никто ее не может опровергнуть. Ты вот поживешь с мое и тоже поймешь что к чему. Пока ты — сырость… С деньгами-то каждый дурак себя человеком чувствует. У меня вот жена на руках, и об этом же нужно думать. Я тут торчу, а она там, бедная, с тоски небось помирает.

— Ну и дуромол ты, Иван Петрович! Кто жену даже на короткое время одну бросает? Спросил бы у меня совета… Она ж там себе кавалера заведет, и это я тебе предсказываю.

— Иди ты со своим предсказанием знаешь куда… — Иван Петрович заворачивает просоленный мат. Бее за столом хохочут. — Я-то за свою ручаюсь, а вот ты за свою буфетчицу Любку не моги.

— У меня с ней давно развод по-итальянски, — смеется Мятников. — Главное достоинство настоящего мужчины в том, что он вовремя чувствует, что надоел подруге, и смывается от нее.

— У меня вовсе козырей нет, что бросать-то? — спрашивает белорус Василь, напарник Мятникова по картам.

— Бросай что хочешь, только с умом бросай, — советует Мятников.

Василь, сосредоточенно наморщив лоб, думает. Совета напарника он не понял. Карта у него мелкая, бескозырная, и, как ею играть, он совершенно не знает. Бросить всю колоду к черту и… Василь вытирает ладонью потное лицо, ладонь трет о штанину. Что ж бросать? Десятку пиковую или семерку крестовую? Если Колька прибьет вальта, то лучше — больше для очков — сбросить десятку, а если нет, то…

Василь пытливо, с прищуром, глядит на напарника. Мятников, однако, не поднимает головы — уткнулся в карты и что-то сосредоточенно подсчитывает, шевелит при этом Тубами.

— Наша жизнь так обмельчала, как обмельчали теперешние реки! — цедит сквозь зубы Банков.

— Чего нюни-то распустил? «Нет козырей, нет козырей», — горячится Иванпетя. — Башкой соображай…

— Ты это не того, я не люблю это.

Крупное, мясистое лицо Василя подергивается бледностью — «цветет», как в шутку говорят ребята.

— Чаво это? Заважничал, так и сказать ничего нельзя? — голос у Иванпети звонкий и вызывающе раздражительный.

«Черт меня дернул связаться с этими охламонами, — думает Иван Петрович. — Там-то, на шахте, всегда мог хорошо подкалымить, сорвать куш на какой-нибудь срочной работенке. Здесь, как рыба, выброшенная на берег, бейся и бейся, а толку-то что? В карты, дураки, дуемся цельные сутки. Переругались, как динозавры, а толку-то что? Кабы платили хорошо, так можно было б и играть, и ругаться до умопомрачения».

— Вы играйте, не лайтесь, а то я брошу… — сонно говорит четвертый игрок по кличке Индюк. У него бабье, округлое лицо, низкий лоб, приплюснутый нос. — Злые все стали, как с цепи сорвались.

Индюк, позевывая, смотрит на сидящих за столом, прикрывает глаза, глубоко вздыхает. И он жалеет, что поехал в командировку в колхоз. Нет ему здесь покоя. А он любит поспать, вообще он любит одиночество. Спать ему хочется всегда, даже во время работы и во время обеда. Другие говорят — болезнь это. Сам Индюк думает, что это вовсе не болезнь, а недостаток витаминов так сильно действует на него. Север. Сонливость он себе прощал — это ведь не порок, а определенный склад характера. Лучше уж спать, чем попусту хлопать картами о стол и ругаться. Бросить же игру Индюк не может. Все разом начнут орать. Бригадир Семен принципиально не играет в карты, говорит, что с детства презирает их. Потому ребята силой за стол усаживают Индюка как четвертого игрока.

— Помолчи, а то больно грамотный стал, — накинулся на своего напарника Иванпетя. — Коллектив тебе говорит — играй, так играй хоть до беспамятства.