Отец потом говорил, что это зверогубка, а не зоопарк, и больше не разрешил Ване ходить туда. Ваня и сам бы не пошел, потому что ему было жалко зверей, которые страдали в железных клетках.

Незаметно зашло измученное собственным жаром солнце, наступил вечер, запахло приторно лебедой и горькой полынью. Ваня сидел на крылечке, и глаза у него были влажные, грустные. Потом он незаметно заснул.

Пришла с работы бабушка, взяла на руки спящего внука, поохивая от тяжести, осторожно внесла в дом и положила на прохладную, мягкую кровать.

— Господи, родители в любовь играют, — дети-то за что должны страдать? Бедненький, опять голодный лег… Как тут не болеть душе!

Совсем поздно вечером пришел Пантелеймон Пантелеймонович. Сквозь сон Ваня слышал его хриплый, грубый голос.

— Да, жизнь — штука тяжелая…

— То-то и оно, что тяжелая. Нужно хоть в детстве счастье поузнать. И боюсь я за него, а ну как что случится… — вздыхает бабушка.

— Он парень самостоятельный.

— Нынче такие дети, что оторви да выбрось.

— Они всегда такие были.

— Что с рекордисткой?

— Поправится, а начальство пилит меня. Оно всегда так: чем больше делаешь, тем больше тобой недовольны.

Потом Ваня, как перезрелое яблоко с дерева, упал в сон и ничего не слышал. Опять ему снились лошади. Красный конь, мать, отец. Вместе с матерью и отцом он купал не то Красного коня, не то Орлика в озере. Вода была чистая, теплая. Ваня был самый счастливый.

Утро, как всегда, началось с наказов бабушки; не ходить одному на пруд, не трогать спички, не опаздывать на обед. Ваня сердито говорил, что он все знает, но бабушка была неумолима.

Управившись по хозяйству, Ваня сразу же побежал к Пантелеймону Пантелеймоновичу. Опять было жарко, душно и очень пыльно. По дороге Ваня встретил подруг доярок, которые по утрам приходили смотреть на тренировки Орлика. Они сказали, что Пантелеймон Пантелеймонович уехал в райцентр за лекарствами. Говоря это, девушки как-то странно хихикали, будто знали то, чего не следует знать ему, Ване, ибо он еще не поймет, ибо он маленький. Так почему-то думают все взрослые. А Ваня понял, что к чему, как ни старались скрыть от него суть дела подруги.

Он сразу пошел к дому ветфельдшера.

Ваня не раз слышал, как бабушка ругала Патефона Патефоновича за то, что он, «забывая совесть, губит себя проклятой водкой». Но укоры бабушки не помогали.

Калитка была открыта, и по огороду бегали чужие куры. Ваня прошел к дому, дернул дверь. Ставни на окнах закрыты. Ваня постучал, но никто не ответил, хотя он услышал бессвязное хриплое бормотание пьяного ветфельдшера.

Больше всего мальчику теперь было жалко Орлика. Вечером его никто не выводил из конюшни, и сегодня никто не выведет. А в конюшне темно, душно, и там живут большущие крысы, одну из которых Ваня недавно видел.

Ветфельдшерский пункт был закрыт, а на воротах висела какая-то записка. Ваня обошел конюшню, перелез через изгородь и попытался открыть еще одну узкую дверь, которая вела к Орлику. Он долго не мог дотянуться до крючка: щель довольно широкая, но крючок высоко.

Кроме Орлика, никого в конюшне не было. Остальных лошадей взяли на различные работы. Иноходец от голода беспокойно крутил головой, бил копытами и тихонько ржал, как бы спрашивая, почему его не кормят и не выводят на улицу.

Вывести Орлика на тренировку Ваня не решался, это делал один Пантелеймон Пантелеймонович, корма в конюшне мальчик тоже не нашел.

Булка хлеба, которую Ваня принес за пазухой из дома, не утолила голод Орлика. Он по-прежнему тихо ржал и беспокойно бил копытами о пол.

И Хабиба Каримова Ваня не нашел. В конторе мальчику сказали, что он увез председателя в райцентр на совещание и вернется ночью, а может, только на следующий день.

Дважды Ваня ходил к дому Пантелеймона Пантелеймоновича, стучал, кричал, но ветфельдшер так и не откликнулся. К бабушке он не пошел, потому что знал: она с утра уехала на хлебозаготовительный элеватор и приедет только вечером, к тому же она не любила Орлика.

На обед Ваня не пошел: есть совсем не хотелось. Покрутился дома, потом еще раз сходил на конюшню, надеясь, что привезли траву, но вернулся ни с чем.

Поздно вечером пришла с работы бабушка. Ваня, всхлипывая от жалости к Орлику, рассказал ей о том, что Пантелеймон Пантелеймонович весь день прячется дома, что скотники не привезли травы и Орлик вконец изголодался.

— Что касается Пантелеймона Пантелеймоновича, то он дня через три образумится. С ним такое, правда, редко, но бывает. Орлик за ночь не помрет, а завтра в конторе начальство решит, что с ним делать. Коль не умеют они с конем обращаться, так нечего его держать в нахлебниках.

Бабушка говорила спокойно, но Ваня знал, что завтра в конторе она в очередной раз постарается уговорить начальство избавиться от иноходца-нахлебника. Бабушка всегда ругала Пантелеймона Пантелеймоновича за иноходца. Когда ветфельдшер говорил, что он думает вырастить из Орлика рекордсмена и чемпиона, что это цель его жизни, бабушка сердилась и называла ветфельдшера глупцом с большой дороги. Она считала, что колхозу нужны не рекордсмены-нахлебники, а рабочие лошади.

Конечно, бабушка ничего не понимала в лошадях и не любила их, потому что всю жизнь сидела в конторе и на весовой и любила одни цифры.

Ночью Ваня долго не мог заснуть. Страшно было засыпать и страшно было выйти на улицу в такую темень. Потом, когда поднялась луна, еще красноватая и будто бы напуганная кем-то, осветившая комнату, Ваня разом решился, луна как бы рассеяла в нем комок серого, горьковато-полынного страха.

Мальчик бесшумно и быстро оделся, выгреб из стола весь сахар (хлеба в доме не было), открыл дверную щеколду, вздрагивая от напряжения и волнения, вышел на улицу. Было ветрено и прохладно, а крупные звезды на небе о чем-то спорили мигая, охватывала робость от того, что их так много и что дотянуться до них нельзя. Луна теперь большая, яркая и чем-то напоминает блестящий шар. Пахнет росой и пылью, которую поднимает ветер.

Ваня вышел за калитку и направился по дороге к конюшне. В деревне все спали, даже лая собак не слышно. Темные окна белых изб смотрели сквозь ветви деревьев с таинственной и неприятной настороженностью.

Мальчик был почти у цели, когда почувствовал, как чувствуют беду, наказание, ласку, что за ним кто-то идет. Он оглянулся, страх сковал его, и он стал будто гипсовым. Черное, лохматое существо, слегка продолговатое, с горящими глазами, точно это были маленькие электрические лампочки карманного фонарика (такой фонарик однажды Ване подарил отец), бесшумно ступая, приближалось к мальчику. «Это волк, самый страшный волк!» — застучало в голове. Лохматое существо подошло ближе, остановилось и замахало хвостом. Ваня чуть не заплакал от радости, поняв, что перед ним обычная смирная собака. Даже стало жарко — так обрадовался!

Мальчик вытащил из кармана кусок сахара и бросил псу. Белый комочек блеснул в лунном свете, точно серебристая рыбка в воде. Пес ловко поймал сахар и захрумкал, еще преданнее, покорнее виляя хвостом.

— Иди домой, собака, — зашептал Ваня, но, подумав, тут же добавил: — Если ты очень хочешь, то можешь пойти со мной. Нам нужно спасти друга, а там крысы водятся…

Вдвоем веселее. Собака забежала чуть-чуть вперед и по своей собачьей привычке принялась обнюхивать траву у обочины. Ваня поманил пса и дал ему еще один кусочек сахара. А пес-то был не дурак, теперь он шел рядом и иногда лизал руку горячим липким языком. Ах, попрошайка!

Ворота конюшни открылись быстро, Ваня наловчился их открывать, но войти внутрь помещения не решался. Из горячей темноты бил в ноздри густой запах конского навоза, слышно было, как перебирают лошади удилами, переступают ногами и всхрапывают — беспокоются, а в углу, где большой ящик для овса, кто-то хрустит, царапает доски и возится, попискивая. «Это крыса», — догадался Ваня.

— Орлик! Орлик! — хриплым голосом позвал иноходца мальчик.

Пес тоже боялся идти в конюшню, стоял рядом с Ваней и беспокойно внюхивался в воздух.