Рассказал мне все это о Чекарькове капитан Аниканов, который в немецких расположениях больше времени провел, чем у себя в части.

А недавно привелось увидеть самого Чекарькова. Снова пришлось побывать в этой гвардейской части.

Я попал на митинг, устроенный в честь прихода бойцов нового пополнения. И вот на просеку вышел боец и остановился. Он искал глазами, к кому обратиться за разрешением присутствовать. Звезда ордена Отечественной войны второй степени блестела у него на груди рядом со значком гвардейца. И тут мы услышали команду: «Встать!»

Майор Лютов подошел к опоздавшему строевым шагом и первый приветствовал его. Удивлению моему не было предела. Но когда я услышал фамилию, я все понял. Это воздали почесть мастеру. Ибо ничем другим нельзя было лучше выразить сейчас свое уважение к умению человека, чем это сделал майор Лютов, боевой вожак комсомола прославленной гвардейской части.

Я следил за выражением лица Чекарькова, за его живыми глазами, в углах которых лежали усталые, напряженные светлые морщинки, какие бывают только у снайперов и у летчиков. Чекарьков, обращаясь к молодым бойцам, рассказывал, каким должен быть разведчик.

Чекарьков любил свое дело, как любят единственное, главное, — воинственно и страстно любил.

И вот это выражение восторга, которое появилось на лице Чекарькова, когда он рассказывал о том, каким должен быть разведчик, я увидел и на лицах других молодых бойцов.

Что же касается самой ораторской манеры Чекарькова, то она была не совсем складной. Он все время держал руки по швам, глядел в одну точку, стесняясь встретиться с кем–нибудь взглядом. Но лицо его было такое воодушевленное и слова такие строгие, что нельзя было не подчиниться их силе.

Наступили сумерки, серые тени ложились на землю. Сосны стали похожими на остроконечные башни. И опять я вспомнил то одинокое дерево, заплаканное длинными смолистыми слезами. Какое оно сейчас? Помнит ли его Чекарьков, — летящее, гибкое, с разбитыми крылатыми ветвями, прекрасный живой памятник мудрой отваге человека?

И еще я подумал о том, что в этой тяжелой войне сурово состязается с врагом весь гений моего великого народа, — сколько удивительных талантов сверкает в этих умельцах, отважных мастерах своей воинской, строгой и священной профессии.

1943

Витюнькин Василий и Голощапов Андрей — связисты–гвардейцы.

Витюнькину работа связиста нравится. Он деятелен, смышлен, любопытен и гордится своей профессией.

Голощапову работа связиста не нравится. Она кажется ему не по его силам, легкой.

— Люди воюют, а мы тут хвосты у проволоки крутим. Война кончится — чего, спросят, делали? А так, катушки катали.

Угрюмое, обиженное выражение не сходит с большого, скуластого лица Голощапова. Он считает, что на войне его обошли.

Когда связистам приходится встречаться с бойцами, вышедшими из боя, Витюнькин слушает их рассказы с благоговением. Он восхищенно ахает, восторженно вертит стриженой головой, словно в ухо ему попала муха,

Голощапов, наоборот, становится надменным и оскорбительно недоверчивым. Он считает — доведись ему драться, он бы наколотил немцев целую гору.

Действительно, он очень сильный. Однажды от удара проходившего мимо танка телеграфный столб, на котором работал Витюнькин, накренился и начал падать. Голощапов бросился к столбу и, подпирая его руками, не дал столбу с висящим на нем Витюнькиным тяжело рухнуть на землю.

Витюнькин очень привязан к Голощапову, но грустная уверенность, что рано или поздно Голощапов уйдет на передовую, не покидает его.

Витюнькин убежден, что Голощапов с войны вернется героем.

Голощапов тоже уверен в этом. И поэтому он снисходительно покровительствует Витюнькину.

Обоим связистам вместе 40 лет. Голощапов на два года старше Витюнькина.

Витюнькин и Голощапов работали на дороге. Сматывали трофейный кабель на тяжелые катушки.

Немецкие бомбардировщики показались в воздухе. Они построились в колонну и начали разрушать телеграфную линию, неторопливо и довольно точно сбрасывая возле столбов фугасные бомбы.

Связисты легли в придорожную канаву. Почва под ними вздымалась и дышала, словно живот загнанной лошади. Комья глины засыпали их. А сердца их и головы заливало черным ядом звука разрывов, от которого, казалось, должны были лопнуть головы и сердца.

Хотелось вползти в землю, как мышь в нору. Потому что одна она здесь, земля–мать, могла спасти.

И вдруг Витюнькин вскочил. Теснимый тяжелыми, как скалы, кусками раздираемого воздуха, он на корточках подполз к валяющемуся на земле оборванному проводу, дрожащими руками заголил конец его и, присоединив к концу немецкого кабеля, намотанного на катушку, побежал за немецкими бомбардировщиками, висящими в кильватерной колонне над телеграфной линией и роняющими на нее бомбы.

Несколько раз Витюнькина отбрасывало назад, засыпало землей, но он руками разрывал землю и снова бежал — полз вслед за немецкими бомбардировщиками. Но вот что–то огромное, мчащееся, как поезд, больно толкнуло его в грудь, и он упал.

Очнулся Витюнькин от мерного покачивания. Сначала он подумал, что его везут на машине, но когда открыл глаза, увидел запрокинутый подбородок Голощапова, широкий, плохо выбритый.

Голощапов прохрипел, что он успел дотащить кабель до тех пор, пока немцы все бомбы не покидали, и связь теперь через немецкий кабель работает нормально.

Облегченно вздохнув, Витюнькин попросил снять с него гимнастерку.

На груди Витюнькина не оказалось ран, только один огромный, в две ладони, кровоподтек.

Голощапов тревожно спросил:

— Может, тебе легкие отшибло?

Витюнькин открыл рот, подышал, потом сказал:

— Нет, ничего, дышится.

— Тогда порядок, — сказал Голощапов.

Потом связисты снова шли по дороге и сматывали трофейный кабель на катушки.

Витюнькин, довольный тем, что смерть миновала его, весь во власти этого волшебного ощущения себя живым, оборачиваясь к Голощапову, снова рассказывал ему, хотя Голощапову это не было интересно, как ловко они прошлый раз, когда на месте разрыва не хватило провода, присоединили к линии шомпола винтовок — и связь работала. Или вот тоже пришлось линию через лес прокладывать, а шесты сгорели, потому что в связную повозку попала мина. Так они вместо шестов использовали стволы деревьев. Но, чтобы сквозь сырое живое дерево ток не заземлялся, они в стволы деревьев вбивали колышки из сухих сучьев, и связь тоже хорошо работала.

Голощапов, успокоенный тем, что Витюнькин жив, снова принял вид человека, обойденного судьбой. Слушать же про провода ему было вовсе не интересно.

В то время, когда немцы бомбили нашу связь, а Витюнькин и Голощапов в огне разрывов протягивали аварийную линию, я был в блиндаже генерала, и он передавал в часть очень важное приказание, от которого во многом зависел успех боя.

И вдруг связь прервалась. Но потом аппарат снова стал работать, и генерал успел сказать то, что было нужно ему, и то, что было очень важно для всего нашего дела. Правда, потом генерал выругал дежурного телефониста за плохую работу. Телефонист виноват не был, а виноваты были немцы. Но генерал этого не знал, как не знали Витюнькин и Голощапов того, что говорил генерал.

Может быть, теперь гвардии красноармейцы Витюнькин и Голощапов прочтут эти мои строки и узнают в общих чертах, как проходило дело. А то Голощапов до сих пор убежден, что если он нынче снова шагает по очищенной от немцев земле, так он тут ни при чем.

1943

Лейтенант Петрищев прибыл ночью к полковнику в штаб энского соединения из немецкого тыла. Пять дней тому назад он был заброшен в тыл в составе десантной группы, и сейчас весь вид Петрищева говорил о пережитом.

Лицо и шея лейтенанта сильно поцарапаны, в ушах запеклась кровь, ватник опален, на коленях и на локтях темные, влажные пятна. Но вместе с тем в позе его, в блеске глаз, в подчеркнуто лаконичных ответах чувствуется гордость человека, только что побывавшего в самом пекле.