Наши бойцы вели с собой «языка». Они оставили его в прикрытии за огромным валуном, круглым, будто искусственно обточенным.

Фашисты обнаружили пленного и направили сюда пулеметный огонь. Они решили убить «языка» во что бы то ни стало.

Пули, стуча о камни, отлетали расплющенными. И вот одной такой пулей пленный был убит.

Бойцы прошли за «языком» немало километров. Шли по преющим болотам, карабкались по скалам из розового гранита, шагали по тундре, заросшей жесткими низкорослыми деревьями, переправлялись через порожистые незамерзающие реки.

А теперь этот «язык» никуда не годился.

Вражеский отряд удалось притиснуть к трясине, покрытой тонкой пленкой хрупкого льда. Дальше была река.

Бой достиг последней степени ожесточения.

На поверженного врага наступали, топя его. Раненые цеплялись за кочки, чтобы не утонуть. Врагам приходилось плохо. Тогда они выбрали самого сильного, вручили ему сумку с донесениями и, прикрывая огнем, дали ему возможность перебраться на ту сторону реки.

Сержанту Юрию Кононову было приказано догнать врага и взять его взамен убитого «языка». Кононов бросил шинель, остался в ватной куртке и, схватив лыжи в руки, побежал к реке.

На берегу он стал разуваться. Ему кричали:

— Давай скорей, а то уйдет!

Кононов устал, он прошел двое суток натощак. Фашист был сыт и проделал путь в восемь раз короче. Нужно начать «обыгрывать» преследуемого сейчас же. Для начала сухие ноги — это не так уж плохо. И Кононов перешел реку разутым. Голые ноги в ледяной воде почернели, а боль подходила к самому сердцу. Но зато, когда Кононов стал на лыжи, у него были сухие ноги.

По ту сторону лежала тундра, покрытая снегом, рыхлым и мокрым, как пена.

Фашист ушел далеко вперед. Он шел быстро. Бамбуковые палки взлетали в его руках. Он походил на водяного паука.

На севере погода меняется быстро. Но пурга возникла исподволь. Сначала по насту бежала сухая снежная кисея. Было такое ощущение, словно идешь по быстро текущей белой реке. Потом снежное течение поднялось до колен, потом волна его достигла груди и, уже рвущаяся и стонущая, взметнулась над головой.

Юрий продолжал шагать, стараясь только, чтобы ветер все время бил в правую скулу: этим он определял направление.

Фашист не умел ориентироваться по бешеному течению ветра. Он заблудился и вынырнул из белого сумрака совсем рядом с Кононовым.

Для фашиста все было гораздо проще. Ему надо убить Юрия, чтобы избавиться от преследователя. Кононову нужно взять фашиста живым.

Фашист дал несколько очередей, потом выждал, отошел в сторону и снова стал на лыжи. Но, сбившись с пути, потерял направление и теперь шел в сторону озера.

Пурга стихла так же, как и началась, — исподволь. Она высушила снег, и снег стал сыпучим, как мука.

Фашист шел впереди, и ему приходилось прокладывать лыжню для Кононова.

Скоро фашист свернул к скалистому плоскогорью. На его каменной поверхности снега совсем мало. Кононов снял лыжи и понес их в руках. Фашист хотел снять лыжи, но когда он остановился, намереваясь сделать это, Кононов открыл огонь.

Фашист стал уставать. Он останавливался и с автоматом в руке ждал Юрия, словно приглашая его на поединок. Но Кононов садился на камень и спокойно следил за врагом, а когда фашист садился, Юрий начинал ползти к нему, и фашист вставал. Он стоял, пока Кононов лежал на земле и отдыхал.

Выведенный из себя фашист закричал и погрозил Кононову кулаком, а потом погнался за ним.

Ни разу до этого Кононову не приходилось бегать от врага. Вначале Кононов остановился, чтобы встретиться с ним грудь с грудью, но потом сообразил, что это сейчас ни к чему, и быстро побежал от фашиста. И даже несколько раз нарочно упал, чтобы заставить фашиста увлечься преследованием и потерять на это и время и силы. Фашист отказался от преследования, повернул и спустился к реке.

Лед реки, чисто подметенный ветром, блестел. Над болотистыми ее берегами висел туман.

Река впадала в озеро. В устье реки коричневые скалы торчали из воды, скользкие и гладкие, как бока мокрой лошади.

Фашист стал карабкаться по прибрежным камням. Кононов дал ему уйти, потом отломил ото льда примерзшее бревно и, став на него, подгребая лыжей, переправился через полынью.

Фашист шел по льду озера, хромая. По–видимому, он поскользнулся на камнях и повредил ногу. Останавливаясь, он повисал на палках, как на костылях.

Кононов открыл огонь. Фашист вынужден был снова идти. Переправляясь через скалы, он сломал одну лыжу и, проваливаясь в снег, двигался очень медленно. Фашист полз, пока совсем не выбился из сил.

Чтобы положить на лыжи оглушенного прикладом врага, Кононову пришлось подсовывать под него лыжные палки.

Всю ночь Юрий тащил рослого и очень тяжелого фашиста, лежавшего на лыжах. От голода у Кононова начались такие боли в животе, словно кишки скручивались в жгут.

На рассвете он заставил пленного подняться и идти.

К вечеру они добрались до того места, где произошел бой с немецким отрядом.

Чтобы согреться, Кононов собрал деревянные ручки от немецких гранат и сложил из них костер. У одного из убитых он нашел консервную банку. Но она оказалась не с консервами, а с лыжной мазью. Кононов жевал мазь, пахнувшую дегтем и воском. Сидя у костра, он заснул и обжег себе лицо. От ожога он проснулся и был рад этому, — «язык» в это время пытался пережечь веревку, которой были связаны его руки.

Через двое суток Кононов доставил пленного в штаб.

1945

Падал лохматый теплый снег, и от снега пахло, как от травы после дождя: свежестью.

Очень приятно стоять под этим падающим снегом! Стоишь, словно в черемуховой роще, когда осыпается цвет. Даже голову кружит!

По дороге, по грунтовой стороне ее, строго предназначенной для гусеничного транспорта, катился серый немецкий танк с раскрытыми люками.

Последние дни ремонтники только и знали, что гоняли с поля боя эти пленные машины к своим летучим мастерским.

Хорошо стоять под снегом, когда этот снег напоминает белый сад, и смотреть на такую дорогу!

И вдруг — крик, пронзительный крик. Когда я обернулся, то увидел, что какой–то человек бежит по полю, увязая в снегу, а впереди, наперерез немецкому танку, скачет большая трехногая овчарка.

Старые ржавые проволочные заграждения пересекали поле. Собака на какое–то мгновение присела, сжалась в комок, и вдруг выпрямилась, и, вся вытянутая, взвилась в воздух. Коснувшись земли, собака перевернулась через голову и покатилась в овраг. Потом она снова появилась возле откоса — без лая, молчаливая, шатающимися прыжками она заходила к танку сбоку, движимая каким–то своим расчетом.

Механик–водитель не мог слышать крика, но в открытый люк он увидел махавшего ему руками человека и остановил машину. Остановил как раз в тот момент, когда овчарка, сделав последний прыжок, легла под правую гусеницу.

Потом я увидел, как собаку тащили от танка за веревку, привязанную к ее ошейнику. Собака не хотела уходить, она рвалась на веревке, мотала головой, прыгала в разные стороны, вставала на задние лапы, садилась, упираясь передней лапой в землю, и выла.

Только когда танк ушел, собака понуро побрела вслед за людьми. Поджатый хвост, повисшие уши, взъерошенная шерсть и ковыляющая поступь придавали ей вид невыразимо несчастный.

Привыкнув на войне к тому, к чему, казалось бы, очень трудно привыкнуть, я был странно взволнован этим непонятным происшествием.

Вечером я зашел к подполковнику Мезенцеву. Он сидел за столом у карты. Карандаш, часы, циркуль, портсигар, зажигалка, как всегда, лежали возле его правой руки. Слева стояли четыре ящика с телефонными аппаратами в чехлах из желтой кожи.

А в углу за печкой лежала уже знакомая мне овчарка.

Она лежала вытянувшись, положив длинную красивую голову на переднюю лапу. Глаза ее были открыты. Собака вздрагивала. Короткая култышка все время тряслась, словно от непереносимой боли.