Капа сокрушенно вздохнула и закрыла за собой фанерную крашеную дверь с плакатом на наружной стороне — жирный желтый младенец с самодовольным лицом важно восседал на белых весах.

Капа невзначай подумала:

«Если у меня когда–нибудь будет ребеночек, я обязательно куплю вот такие же эмалированные красивые весы и буду взвешивать его каждый день».

…Съехав на спине с дамбы, Балуев, прихрамывая, побежал к выходной плети обсадной трубы.

Моторист и Марченко, положив на плечи трос, вытягивали его из трубы.

Рядом в рифленой железной, стоящей торцом бочке дымным столбом горел солидол.

Виктор Зайцев в лохмотьях черной, влажной, источающей пар одежды поворачивался к огню то спиной, то боком. Жирная копоть уже успела покрыть его лицо, и только белки сверкали перламутром.

Изольда подошла к Зайцеву и вдруг поцеловала его. Зайцев сказал ошеломленно:

— Я же грязный! Ты же испачкаешься!

Марченко, увидев Балуева, бросил трос, доложил:

— Порядочек, товарищ начальник! Можно плеть и обсадную трубу протягивать, согласно отстающему расписанию «трассовиков».

— А вам кто разрешил?! — закричал вдруг Балуев, испытывая пьянящее ощущение переполнявшего его сейчас счастья. — Безобразие! — Он сам с удивлением слушал свой зычный, начальнический голос. Но не в силах удержаться, топнул ногой и снова крикнул. — Я спрашиваю, кто разрешил?

Подошел вразвалку моторист. Вытирая ладони о штаны, сказал:

— Привет Павлу Гавриловичу! Меня обсудить надо, я допустил… — и улыбнулся, — такое безобразие.

Балуев притянул моториста, потряс за плечи, потом обнял Марченко и Зайцева.

— Витенька, — сказал Балуев, — дорогой ты мой человечишка!

Он тискал и прижимал к себе Зайцева, гладил его по голове, сбивчиво шептал нежные слова. Потом отвел от пылающей бочки и вдруг заявил непреклонно:

— А отцу твоему я сейчас же телеграмму, понятно?

— Я папе сам по телефону позвоню, — сказал Зайцев тоже шепотом.

— Вот это, Виктор, будет по–человечески… Настоящее решение.

Подошли тракторы «трассовиков», чтобы протянуть газопроводную плеть сквозь обсадную трубу.

По приказанию начальника строительно–монтажного участка Жаркова на обеих сторонах дамбы уже были вкопаны столбы с фанерными дощечками. На них торжествующие надписи: «СМУ‑8».

Балуев, оглядевшись, произнес печально:

— Подперли нас «трассовики». Вставили нам фитиль нашими же руками.

Уже вступил в действие пережиток производственной ревности. Терзаясь ею, Балуев думал сейчас только о том, как можно опустить с высоких и рыхлых песчаных откосов траншеи дюкер, чтобы обойтись своими трубоукладчиками, а не «одалживать» их у «трассовиков», которые, конечно, «пойдут навстречу» и даже с удовольствием, но пришлют потом счет с графой «Накладные расходы».

Жарков любил рекомендовать себя такими гордыми словами: «В экономических вопросах я тигр. Никого не щажу».

Как всякий добрый и мягкий человек, он проявлял иногда даже излишнюю скаредность, когда дело касалось государственных средств. Но в данном случае он решил быть щедрым. Подойдя к Балуеву, великодушно предложил:

— Дай список своих ребят. Представлю к денежной премии из своего директорского фонда.

— Сами не нищие, — сказал, недовольно морщась, Балуев. — Ты к чужой славе не подлаживайся, моих орлов я сам награжу. Присутствовать — приходи, пожалуйста. Можешь даже в ладоши похлопать. И добавил. — Из толпы, конечно.

Пошли к машине. Впереди шагали Балуев и Зайцев. Безуглова шла чуть позади, стараясь своей тенью касаться Виктора.

Моторист, провожая Марченко, говорил, кивая на Изольду:

— А она девка неудержимая! Не хуже шахтера в трубе лед вырубала. А я думал: маникюр, куда ей.

Марченко молчал. У него болело все тело. Было мутно в глазах, сухо во рту.

Он сказал раздраженно, для того чтобы хоть что–нибудь сказать и отвязаться от моториста:

— Два года стыки на трубах варю, а в первый раз как следует внутри облазил.

— Это верно, — вздохнул моторист, — неуютное помещение. А на кой вы столько обручей внутри ее засаживаете, пошкрябались об них все до крови.

— Без подкладного кольца стык не сваришь.

— А я думал, для особой прочности, — сказал моторист. — Так это, выходит, только из–за вас, сварщиков, столько металла зря натыкано!

— Из–за нас, — покорно согласился Марченко, думая совсем о другом: почему это Изольда ни разу не оглянулась на него. Он шагнул к ней, взял бережно за локоть и спросил, заглядывая в лицо:

— А здорово мы все–таки Витьку из трубы извергли. Ведь это ты до него первая долезла и, как утопленника, за волосы тянула.

Губы у Изольды были строго сжаты. Марченко подумал: «Если она когда–нибудь поцелует человека, то все равно сурово сжатыми губами. Такие же суровые губы у Подгорной. А вот у Пеночкиной они добрые, мягкие». И он вспомнил, как Зина сказала ему однажды: «Я, Вася, никаких мучений не люблю: ни физических, ни нравственных, и на собрании я про себя рассказала не потому, что очень принципиальная, а потому, что не умею одна, сама с собой мучиться…»

Изольда сказала мотористу:

— Я вашу спецовку дома постираю и принесу.

Моторист галантно заявил:

— Мне после вас ее надевать — одно сплошное удовольствие.

Изольда обратилась к Марченко:

— Так ты не забудь Зину навестить в медпункте. Ты и не знаешь, какая она хорошая.

Марченко кивнул головой и ничего не ответил. Ему было очень плохо, от жара тошнило, и перед глазами все расплывалось.

Сварщик–потолочник Борис Шпаковский, белобрысый, статный, с голубыми надменными, алюминиевого отблеска глазами, за свое высокомерие получил от девушек–радиографисток прозвище «Граф Шпаковский». Он обладал личным клеймом сварщика, на котором, как на старинном фамильном перстне, были вырезаны его инициалы. На работу являлся в синей, всегда выглаженной спецовке с множеством карманов, прошитых двойной стежкой белых ниток.

Профессиональное тщеславие и гордость у Шпаковского были развиты непомерно.

Он переписывался с академиком Патоном, считая, что делает этим ему большое одолжение. Подобно тому как литераторы, пишущие ручкой, подозрительно относятся к тем, кто отстукивает свои сочинения на машинке, Шпаковский, будучи «ручным» сварщиком, пренебрегал теми, кто работает на автоматах.

У каждого мастера–потолочника есть свой собственный огненный каллиграфический почерк. По этому почерку, застывшему в металле, сварщики безошибочно узнают друг друга.

Образцы почерков древних восточных каллиграфов вывешиваются в музеях. Ими восхищаются, перед ними благоговеют, им посвящены монографии, тяжелые, как надгробные плиты.

Стрекоза, подобно вертолету, может легко поднять тростинку кисти для китайской письменности. Мастер–каллиграф берет кисть за верхний ее конец и со снайперской точностью неуловимым движением кладет на бумагу изображение иероглифа — изящное и прихотливое, почти живое, как цветок океанской водоросли. Я видел, как они это делают, и замирал от восторга и изумления.

Держатель электродов весит почти полкило, металлический стержень электрода, прочно покрытый обмазкой, куда длиннее кисти для письма. Солнечные капли расплавленного металла, белое едкое зарево электродуги ослепительны, как пламя прожектора, бьющее прямо в лицо.

Перед тем как приступить к написанию шедевра, каллиграф моет руки и трет их пемзой, чтобы лучше осязать тростинку кисти, и сидит с закрытыми глазами, чтобы дать им отдых. Он надевает легкую одежду, чтобы ничто не отягощало свободы его движений. Сварщик работает в брезентовой куртке и в брезентовых рукавицах. Жгучий вихрь, начиненный огненными искрами, с шипением крохотного фонтана рождается в его руках.

Каллиграфы берегут свои драгоценные глаза и работают обычно на заре или при заходе солнца. Даже легкое парение комнатного воздуха может поколебать движение их кисти… Каллиграф может оторвать свою кисть от бумаги, чтобы окинуть сделанное оценивающим взглядом, прежде чем продолжать труд с новым вдохновением. Если рука его дрогнет, он соскоблит с бумаги след неверного движения или даже возьмет новый лист, и никто не упрекнет его за измаранный.