Я подумал, каких материальных затрат, каких физических усилий и какой неместечковой стойкости должно было потребовать возведение полусотни домов на берегу Амура, особенно в такое время, когда с того берега дули ветры войны.

— Почему ж смеются казаки?

— Потому смеются, товарищ дорогой, казаки, — ответил Аврум-Бэр, — и потому, товарищ дорогой, евреи плачут, что когда была эта заклащина и эти скачки, так выходили на трибуну образованные товарищи из Озета и из Комзета, что они вожди на целый район, и говорили они за международную политику, и потом они сказали, что вот теперь не так строится жизнь, как раньше, на ура, через что погибает вся Приамурье. А теперь все строится по научному смыслу теории.

Аврум-Бэр увлекся своим рассказом. Он живо переживал все, о чем говорил. Слова о «научном смысле теории» он произнес с благоговением, медленно, чеканно и высоко подняв сухой указательный палец.

— И что же вы думаете? — продолжал он. — Теперь, когда уже с такими муками построен городок, так заметили, что там тоже нет воды. Так что теперь уже говорят, что Амурзет тоже придется переносить на другое место. Вот вам и скачки! — закончил Аврум-Бэр.

Это показалось мне совсем уж неправдоподобным. Как это на берегу Амура да нет воды? Однако я вспомнил: меня уже предупреждали, что со строительством Амурзета не все благополучно. Я повстречался кое с кем из амурзетских администраторов и сказал, какое необычное волнение, пожалуй, даже умиление я; испытал, увидев еврейский поселок на далеком Амуре. К моему удивлению, товарищ не дал мне расчувствоваться.

— Не увлекайтесь только, — предупредил он меня. — Вы можете обмануться. Этот поселок выпадает нам боком.

— Однако?! — воскликнул я. — Почему так?

— Потому что он управляется и снабжается из Хабаровска. Без Хабаровска здесь нельзя и гвоздь вбить. А из Хабаровска сюда пароход идет два раза в неделю и приходит на вторые сутки. Кроме того, поблизости строительного материала нет, надо доставлять издалека. А дорог нет, и доставка обходится дороже материалов.

— Это неизбежно, — пытался я возразить. — Застройка пустыни, конечно, должна обходиться дорого.

— Но не с этого надо было начинать, — заметил товарищ. — С созданием Амурзета, который оторван и от Хабаровска и от Тихонькой, пришло ужасное распыление наших скромных средств и нашего административного аппарата. Надо было в одном месте строиться, а не растекаться.

— Что же руководило людьми, которые задумали строить Амурзет? — спросил я.

— Да что тут говорить! — как-то неловко отмахиваясь, ответил товарищ. — Все то же: спешка с идеей «большого Биробиджана».

Рассказ Аврум-Бэра относительно отсутствия в Амурзете воды тоже оказался верен[4]. Дело в том, что Амурзет расположен шагах в пятистах от берега. Хозяйственные учреждения и совсем далеко. Так что тащить туда воду из Амура трудно. Это особенно трудно потому, что берег здесь обрывистый, крутой. Взбираться на гору с водой очень трудно. Это еще тяжелее зимой, когда обрыв замерзает и взбираться скользко. Свои колодцы необходимы. В деревне нужен колодец в каждом дворе. Но исследование почвы на воду, давшее такие трагические результаты, как оказалось, было начато после возведения нескольких десятков построек.

Третий день нашего путешествия с Аврум-Бэром был полон всяческих приключений: два раза мы попадали в такие места, где опять приходилось перетаскивать телеги по одной. Трактор едва-едва не погиб. Мы видели трактора, застрявшие в пути. Они уныло мокнут под дождем, как туши богатырских коней. На дороге лежит поломанная дорожная машина, валяются лесные материалы, бочки керосина, ящики какой-то клади, сброшенные с потерпевших аварию тракторов.

Какая армия в панике отступала по этой дороге? Здесь церемониальным маршем прошло все то же головотяпство.

— Вы за телеграфиста слыхали? — спросил Аврум-Бэр. — За еврейского телеграфиста?

Опять еврейский телеграфист! Эту смешную историю я слышал в Биробиджане не раз. Всякий уснащал ее подробностями по своему вкусу. В мае 1928 года, т. е. в первые же дни колонизации, едва только стали приезжать первые переселенцы, на телеграф при старожильческой казачьей станице Тихонькой был посажен телеграфист-еврей. В Тихонькую редко приходят телеграммы, много работы у него не было. Но когда бог оглянулся и кто-то ударил депешу кому-то из тихоньских жителей, телеграфист переписал ее по-еврейски.

Сделано это было неспроста: уже известно, что § 5 постановления ЦИК о колонизации Биробиджана предусматривает возможность создания в будущем национальной еврейской территории в Биробиджане. Правда, ЦИК ставит для этого условием успешность еврейской колонизации. А это дело хоть и достижимое, но все же очень трудное. Однако кто-то, повидимому раньше времени опьянев от идеи о «еврейском государстве», начал переселение евреев в тайгу с «коренизации» телеграмм.

Все это похоже на анекдот. Для анекдота это весело, смешно и в меру глупо.

Но это половина анекдота. Вторая половина уже невесела и не смешна.

— Так еврейского телеграфиста посадили, а, например, помещения для переселенцев не приготовили! — сказал Аврум-Бэр. — Вы знаете, что это значит? Это значит, что когда моя партия приехала, — нас прибыло 165 человек, — так мы сошли с поезда, и шел дождь, этот настоящий дождь, и некуда было зайти укрыться, и никто нас не ждал, и барака не было и палатки не было, и ничего не было, и была погибель. Кроме еврейского телеграфиста, ничего не приготовили! Когда мы приехали, так они— Озет, значит, и Комзет и переселенческое управление — они стали хвататься за голову, что с нами делать, куда нас девать?! Хотели поместить нас в школе — не пустили. В клуб — не пустили. А тут дождь не перестает четверо суток, а кушать нечего, а спать негде, а кто болен, так болеть негде. Прямо было неприятно. Мы думали, раз нас везут, — значит, знают, куда везут. А вышло, что мы приехали на свою погибель.

Смешную историю с еврейским телеграфистом я знаю понаслышке. Но вторую, грустную половину анекдота я знаю не по одним только рассказам: я впоследствии нашел в Тихонькой, в делах Оэета, переписку, которая слово в слово подтвердила рассказ Ройтиха: первые переселенцы, приезжая в Тихонькую по нарядам Озета и Комзета, не находили здесь ничего, кроме суматохи, дезорганизации и растерянности. Никто ничего не знал. Говорить было не с кем. Обратиться не к кому было. Местные работники, которым каждый раз подсыпали и подсыпали из России новые партии колонистов, не знали, что делать с этими несчастными, где их разместить, чем их накормить, куда их приткнуть на ночлег. А они все прибывали и прибывали. Я видел телеграммы, относившиеся, повидимому, к группе Аврум-Бэра. Я их списал.

Вот они:

2 мая 1928 года из Тихонькой телеграфируют в Хабаровск:

«Четверг прибывает 165 переселенцев тчк расквартировать невозможно тчк срочно вышлите палатки»

16 мая в четыре адреса:

«Тихонькой скопление переселенцев тчк помещений совершенно нет тчк четвертый день сильный дождь тчк люди болеют тчк настроение крайне напряженное тчк дайте срочное распоряжение занять клубы школы»

И 31 мая третья телеграмма:

«Фуража продовольствия совершенно нет тчк лошади переселенцы голодают.

Люди проехали десять тысяч километров, они провели в душных вагонах месяц, они доверились общественной организации, и вот переписка о помещении и продовольствии для них лишь заводится, когда они четвертый день мокнут под дождем, голодают и болеют.

Плановые переселенцы попадали в положение беженцев, за которыми гонится по пятам слепая и яростная стихия. А стихия эта была все то же обыкновенное головотяпство.

— Я вас только спрашиваю, — закончил свой рассказ Аврум-Бэр, — зачем мне весь той еврейский парад и гвалт с телеграфистом вместе, если здесь была такая неприятность, что это чудо, как мы не подохли?

Аврум-Бэр сказал — «такой неприятность». Он плохо говорит по-русски.