— Ушла, така лыха годына! Такэ стерво! Само ей пид хвост попал, а вона ушла!..

Это относилось к козуле. По дороге из лавочки Михаил стрелял козулю, но она, подраненная, ушла.

— Гдэ-сь она на сопочке, на там-той, що коло рички! Айда, берить ружья, — предложил он нам, — ходим облавой!..

Мне было поручено осмотреть сопку со стороны речки и села, а те пошли на болото и на лога. Я шел лесной опушкой и глядел по сторонам. Лес не очень густой, но гулкий. Уже лист падал, кружась. Когда человек падает вниз головой, он тоже кружится. В падении ему, может быть, чудится радость полета, потом он шлепается и валяется под ногами.

Сбоку багровела калина и доносился немолчный шум Бирушки. Небольшая речка, а все ворчит, и ворчит, и ворчит.

Козули не видать. Показались на дороге какие-то люди. Они были в чумарках из толстого домотканого сукна. Украинские бараньи шапки были у них нахлобучены на самые глаза, и говорили они по-украински. Мы повстречались и разошлись. Я не заметил этой встречи: я был занят мыслями о козуле. Я даже не подумал, что эти украинцы здесь, в тайге, находятся за десять тысяч километров от родины, — одинокие листья, оторвавшиеся от веток родимых. Потом сообразил, повернул и догнал их.

— Здоровы булы, дядьки! — крикнул я.

Я думал, они тоже будут хоть немного поражены и обрадованы, неожиданно услышав в тайге от незнакомого охотника родной язык. Однако они не удивились. Один, постарше, ответил мне по-еврейски:

— Шолом алейхем! Это не вы козулю убили? Тут, говорят, видели козулю, подстреленную у деревни.

Это оказались жители Бирушки, — двое старожилов-украинцев и один еврей.

В этот момент я совершил предательство: я дезертировал с охотничьего поста в ответственный момент и оставил поиски козули. Я понимал, что Александр Акимыч и Михаил запрезирают меня, но все же я не хотел упустить случая побеседовать и пошел с бирушкинскими.

Уже было видно и сельцо — белые хаты, крытые соломой, колодцы с журавлями, плетни из лозы, — совсем Украина.

— Ну, как? Жить можно? — спросил я у дядьки-украинца.

— А як же? — отвечал он. — Земля здесь добрая. Все уродить может. Только дуже запоганена. Порядку немае.

Еврей перебил его:

— Они уже тут годов пятнадцать живут, — сказал он, указывая на украинца, — и действительно знают, что земля хорошая. Жить можно. Трудно только.

У еврея была обыкновенная внешность украинского мужика: короткая чумарка, подвязанная красным кушаком, баранья шапка, тяжелые чоботы на ногах. Это был мужик с грубым мужицким голосом, но в говоре его было что-то не деревенское.

Он коротко рассказал мне кое-что из своей биографии. Он когда-то окончил университет. Накануне государственных экзаменов его исключили за участие в беспорядках. С тех пор прошло лет двадцать пять. Теперь ему около пятидесяти. Он жил уроками в глухой провинции на Украине и занимался общественной работой. Вдруг разнеслась весть о колонизации Биробиджана. Он принял это на свой счет:

— Говорили, что это дикая страна, что это не для евреев дело. Поэтому я решил поехать.

— Ну, и как?

— Как видите, второй год живу, и ничего. Было, правда, очень круто — от ливней, от москитов, а главное от головотяпства. Многие разбежались, но я-то уж теперь знаю, что в Биробиджане, кто хочет работать, может жить. Ось забачите мою хату! — сказал он, внезапно переходя на украинский язык. — Найкраща хата на всему сели. И жинка моя работница! Як приехали, так зануждались. Жинка белье стирать ходила та понемногу заробляла. Ось мы и вытягнули. А теперь живем.

Я был у него дома. У него чистенький домик, опрятный двор. В доме никаких следов бывшей городской жизни, никаких перин в грязных наволочках, кроватей с никелевыми шариками, колченогих венских стульев, засиженных мухами олеографий. Ничего, никакого обоза из прошлого. Крестьянская мебель — скамьи, табуреты. В углу — гора еще не убранной картошки, кадка шинкованной капусты, венок луку, коса, топор, горшки у русской печки, кочерга. На стене полочка книг.

— А чем же тут, скажите, плохо, раз тут все есть? — сказала мне его жена. — Вот я на той неделе пошла к речке воду набирать. Зачерпнула, смотрю — в ведре две щуки. Тогда я сказала детям, они наделали себе крючков, пошли и принесли семьдесят две штуки рыбы.

— Ну, и что было?

— А что было? Половину соседям роздала, у кого не было времени итти самим наловить, остальное сами съели. Хватило на неделю…

— Целую неделю была пятница! А как же? — прибавила она смеясь. — Тут же от сотворения мира никто рыбу не ловил. Ну, и наплодилось.

Я потом побывал чуть ли не у всех евреев на Бирушке. Я видел чистенькие хатки украинского типа. Был я и в жалкой лачуге, вход в которую лежит через хлев. В маленькой комнатушке, где второго стула некуда поставить, живет семья из восьми душ, а в углу лежит теленок.

Отец и старшие дети были в поле, я застал мать и трех мальчуганов. Мать шьет. Она с утра до вечера шьет для заказчиков-крестьян. У ней желтое лицо, но в глазах ласковая живость. Она заметила, что у меня на куртке вот-вот оборвется пуговица, и стала ее пришивать. Теленок в это время повел себя скверно. Она сказала:

— Осенью будет дом. Мы будем строить дом.

Я взглянул на нее: у нее разбухли глаза от слез.

— Вы думаете, я плачу? — сказала она, смеясь через силу. — Нет, это так… Осенью мы будем строить дом. Тогда будет хорошо…

Я был еще у одного колониста. В семье восемь душ детей. Старшему — десятый год.

— Когда у нас будет вторая лошадь, — сказала жена, — здесь будет счастливая жизнь, потому что здесь можно жить как графы, потому что земля дает все.

Мне давно бросилось в глаза, что в Биробиджане евреи, осевшие на земле, гораздо уверенней относятся к своему будущему, чем на Украине и в Крыму. На что бы ни жаловались колонисты, — а уж жаловаться они умеют, — к природе края, к ее возможностям они относятся с уважением. Жалуются на бедность, на скудость поддержки, на недостаточность отпускаемых кредитов, на скверные дороги, особенно часто жалуются на скверные порядки, но насчет возможной будущей жизни никто не рисует себе картин, которые ниже графского достоинства. Мнение бирушкинской еврейки, что «здесь можно жить как графы» — распространенное мнение.

Я возвращался. Шел я вместе с несколькими евреями. У них были дела на опытном поле. Один из них, рыжий и низкорослый, отправлялся узнавать, когда отходит трактор в Тихонькую. Мы условились на завтра выехать вместе.

На прощание он сказал мне, хоть это и не относилось к разговору:

— В Биробиджане, чтобы вы знали, жить можно. Плюньте тому человеку у очи, кто скажет, что в Биробиджане нельзя жить. Здесь местность очень богатая. Всего здесь много…

Он запнулся, а я подумал — вот он скажет, как все: «всего здесь много, а только порядку здесь мало». Так оно и было.

— Только порядку нет! — закончил еврей. — А как — я вам расскажу в дороге.

По мере приближения к дому меня все больше охватывало предчувствие позорной головомойки которую мне зададут охотники. Михаил и встретил меня криком:

— Где ж це вы пропадали? Вже я думал, вы в речке втопились…

В голосе его было, однако, больше снисходительности, чем гнева, и это было убийственно. По счастью, козулю нашли, и не он с Александром Акимычем, а какие-то детишки, и трофей был водворен на пасеку.

Кроме того, всех нас ждал сюрприз: Хвеклуша в наше отсутствие подстрелила тетерку.

— Оде стояла я коло хаты с дытыною, — волнуясь рассказывала она, — удруг дывлюся — тетерка на дерево посила. Ну, що тут робить? И жалко, и никого в доме нимае. Ну, кинула я Маруську. Сиди, кажу, Маруська, та мовчи! А сама побигла у комнату та схопила ружо. Ай, мамочко! Ще не знаю, як и зарядыть. Ну, зарядыла, стрелила, та-ак тая тетерка и хлоп. Ось вже вона жареная.

Славную охотницу чествовали хмельной медовой бражкой. Большая кастрюля, которую Акимыч гудящим басом называет ендовой, налита до краев и ходит в круговую по движению часовой стрелки. Часы не останавливались.