Увидев приближающееся лезвие ножа, Вителлий хотел было уклониться от него, но кукла была быстрее. Он вытянул вперед руки, словно стараясь стать как можно тоньше, и почувствовал, как нож рассек кожу на ребрах. Потекла кровь, соленый пот, попав в рану, обжег ее, словно огнем, но Вителлий не обращал на это внимания. Увидев за последней куклой широко улыбающееся лицо наставника, он прыгнул в крест, составленный ее руками, и, толчком выброшенный наружу, споткнулся и опустился на землю.

Открыв глаза, Вителлий увидел Руфуса, который, наклонившись, прижимал к его груди платок.

— Ты очень проворен, — одобрительно проговорил Руфус. — Сумел уложиться в половину отведенного времени. А об этом, — отнял он платок от раны, — не беспокойся. Заживет.

Вителлий взглянул на свою грудь и вздрогнул. Во всю ее ширину тянулась кровоточащая рана. Сульпиций Руфус снова прижал к ней платок.

— К самым сильным тебя не причислишь, — заговорил он вновь, — но таким, как у тебя, проворством не обладает никто. Ноги у тебя быстрые, но не вздумай полагаться только на скорость — это опасно.

— Я делаю все, что могу, — ответил Вителлий. Говорил он с явным трудом.

— Возможно, — ответил Руфус, заменяя новым пропитавшийся кровью платок. — Только в нашем ремесле одна, сама по себе, быстрота опасна. Ничуть не меньшее значение имеет рассудительность. Противник, знающий о твоих слабостях, легко сумеет заманить тебя в ловушку. Всегда помни, что гладиатор совершает в своей жизни только одну ошибку.

Вителлий заставил себя улыбнуться, а затем попытался подняться на ноги. Когда он отнял платок от раны, кровь потоком полилась по животу. Вителлий пошатнулся. Земля, показалось ему, заходила ходуном, перед глазами поплыли черные пятна. Ему с трудом удалось сохранить равновесие и не упасть.

— Пугнакс, — услышал он словно бы издалека голос наставника, — отнеси Вителлия в комнату.

Вителлий почувствовал на своем запястье грубую хватку соседа по каморке. Взвалив, словно мешок, раненого на плечо, Пугнакс потащил его по узкой лесенке, ведущей в жилище гладиаторов. Отчетливый кровавый след отмечал их путь. Вителлий еще почувствовал, как Пугнакс, отворив дверь каморки, бросил его на мощеный пол, и лишь после этого погрузился в глубокое беспамятство.

Тот, кто увидел бы пятерых хорошо упитанных голых мужчин, сидевших на ступенях терм Агриппы, мог принять их за любителей подглядывать за раздетыми женщинами. Таких в раздевалке терм было немало, и ни для кого не было секретом, что многие римлянки приходят сюда только для того, чтобы получить удовольствие, сбрасывая одежды под жадными взорами мужчин.

— Погляди-ка вон на ту, что стоит перед бассейном с золотыми рыбками! — толкнул Декрий Кальпурний локтем своего соседа Тита Прокула. — Это, случайно, не жена одного из ваших преторианцев?

— Не думаю, — отозвался Трогус, — я, во всяком случае, никогда не встречал ее. Судя по изысканным манерам, она, скорее, принадлежит к многочисленным азеллам, выискивающим здесь добычу.

— Жаль, — проговорил Кальпурний. — Самым прелестным женщинам всегда приходится платить. Я уж не говорю о том, что они еще и удовольствие при этом получают!

Азеллами именовались в Риме представительницы самой древней в мире профессии. Официально вход в эти термы им был запрещен, но с тех пор, как Агриппа, зять божественного Августа, отменил плату, взимавшуюся с купающихся, здесь больше не было ни кассиров, ни контролеров. Да и кто решился бы с уверенностью сказать, к какому разряду следует причислить ту или иную женщину, если принять во внимание, что многие родовитые римлянки по своему поведению мало чем отличались от шлюх из лупанариев?

— Готов спорить, что это одна из них, — сказал Прокул. — Поглядите только, как она вертит бедрами.

Теперь в разговор включился и сенатор Вергилиан.

— И впрямь роскошная женщина. Я готов был бы пожертвовать ради нее пурпуром своей тоги.

— Кто же станет жертвовать почетным пурпуром ради какой-то женщины! — возмутился Прокул, самый младший из пятерых. — Гораций прав был, сказав: «С какою горечью все вновь и вновь мы пьем из родников любви».

— Не говори мне о Горации! — проворчал голый сенатор.

— Он величайший из наших поэтов! — горячо возразил Прокул.

— Возможно, — ответил Вергилиан. — Он много писал, но, увы, мало что делал. Сладко и почетно умереть за отечество, сказал он. Я одобрительно отношусь к этим словам. Однако, когда ему единственный раз в жизни пришлось участвовать в бою, он бросил свой щит и бежал. Это я нахожу уже менее заслуживающим похвалы.

— Он поэт!

— Он мастер болтать языком. Так же как наш Сенека. Император правильно поступил, отправив его в ссылку. Нельзя же проповедовать простую жизнь, только и занимаясь при этом умножением своего богатства.

— Сенека говорит, что лишь философ вправе быть богатым, потому что лишь он один в состоянии соразмерить свои возможности со своими потребностями.

— Чушь! — рассмеялся Вергилиан, и все пятеро проводили взглядами обнаженных красавиц, исчезавших за обрамляющими вход колоннами.

Сульпиций Руфус, до сих пор интересовавшийся разговором заметно меньше, чем обнаженными женскими телами, откашлялся, а затем недовольно произнес:

— Если мы собрались здесь, чтобы обсуждать какого-то поэта, я чувствую себя не совсем на месте.

— Я тоже, — присоединился к нему Кальпурний. — Я уж не говорю о том, что все эти голые бабы не годятся Мессалине и в подметки.

— Кто из вас в последнее время видел Мессалину? — спросил Прокул. Ответа не последовало. В конце концов Прокул сам нарушил молчание: — Сам я, ваш телохранитель и ближайшее доверенное лицо, могу сообщить следующее. Она обращается ко мне только при необходимости и не говорит ничего, что выходило бы за рамки моих служебных обязанностей.

— К нам в Ludus magnus она тоже не заглядывает, — заметил Руфус, — хотя и доверила моей опеке Вителлия, своего нового любимчика. Мы все знаем, однако, что Мессалина умеет быть твердой, как мрамор из лунийских каменоломен.

— Трудно винить ее, — с оттенком печали в голосе произнес Вергилиан. — Вот уже полдесятка лет она делит с каждым из нас свое ложе, доставляет нам величайшие любовные утехи, помогает во всех наших делах и требует взамен лишь одного — чтобы мы устранили императора. Каждый, однако, из нас пятерых прячется за чужие спины, потому что боится риска оказаться единственным, кто…

Сульпиций Руфус перебил его:

— Если мы будем продолжать в том же духе, старик Клавдий преспокойно умрет своей смертью. Тогда мы навеки потеряем благосклонность Мессалины.

— Сейчас в любовниках у нее Гай Силий, — заметил Тит Прокул.

— Это не тот Силий, который женат на Юнии? — спросил Вергилиан.

— Тот самый, — ответил Прокул. — Юния — прелестная женщина из аристократической семьи. Тот, однако, кто встретил на своем пути Мессалину, забывает о любой, пусть даже прекрасной, как богиня, женщине.

— Мессалина и есть богиня! — Голос Кальпурния прозвучал почти благоговейно. — За Руфусом стоят больше сотни искусных в любом виде боя гладиаторов. Прокул, будучи начальником почетной стражи, имеет в любое время доступ в императорский дворец на Палатине. Вергилиан как сенатор часто встречается с императором. Трогус — один из телохранителей Клавдия, один из немногих, кто имеет право носить оружие в присутствии императора, а мне подчиняется римская пожарная стража, то есть не меньше семи тысяч человек. Клянусь Юпитером и его спутником в битвах Марсом, многие заговоры заканчивались полным успехом, имея гораздо меньшую поддержку.

Все остальные согласно кивнули. Никто из них не обращал внимания на разбрызгивавшего ароматную эссенцию раба с медным сосудом. Похоже, что в углу, где сидели пятеро мужчин, раб делал это с особой старательностью.

— Яд исключается, — прошептал Трогус, знаком предлагая остальным придвинуться поближе. — Правда, человек, предварительно пробующий блюда, подаваемые императору, дружен со мной и, думаю, его можно было бы подкупить, но подозрение сразу же пало бы на Мессалину. Яд — женское оружие. Об этом способе нам следует забыть.