— Ты сильная, как мы с папой, — тихо добавила она скорее для себя, чем для меня.

Она о чем-то задумалась. Глаза ее затуманились, рука снова начала бессознательно поглаживать меня, но через несколько минут мама вдруг замерла и посмотрела на мои пальцы.

— Где кольцо? — спросила она.

Я подняла руки, чтобы лучше их разглядеть и пожала плечами. Какие-то воспоминания хаотично завертелись в голове. Я помнила, как снимала кольцо, но кому отдала — забыла. Я снова покачала головой.

— Не помню.

— Не помнишь? — язвительно спросила мама, скривив в злобе губы. — Это твой папа подарил его тебе. Кольцо — последнее воспоминание о нем, а ты не помнишь?

Папа. Я вспомнила его лицо, когда он нашел у меня под подушкой травку и амфетамин, когда я очнулась в больнице после попытки самоубийства; вспомнила его лицо при каждом визите в психиатрической больнице. Его обвиняющий, испытывающий, стирающий в пыль взгляд, который преследовал меня по ночам.

Я вспомнила о папе, и заплакала. Он не простит потерю кольца, и что я еще раз его подвела.

Я представила, как он посмотрел бы на меня, узнав о пропаже, и жгучее сожаление начало разрывать грудь. Наверное, никакие слова не умалили бы его.

— Что же ты за человек такой? — рассмеялся Старик. — Как таких земля-то держит! Противно.

Он плюнул мне на ноги и замолчал. Я затряслась, обхватила себя руками и захрипела. Мама обняла меня и тихо спросила:

— Это Дима взял у тебя кольцо?

Два зеленых изумруда, смотрящие с отвращением на меня — вот что пугало меня долгие месяцы в больнице.

Я задергалась и затопала ногами от беспомощности: я ничего не смогу сделать, чтобы искупить свою вину.

— Дима! — ледяным голосом позвала мама. Не дожидаясь ответа, она пошла на кухню и потянула за собой.

Возможно, папа бы покачал головой и ничего не сказал. Он всегда так поступал, когда я в детстве что-то вытворяла, но это молчание действовало куда более пугающе, чем ругань матери.

— Это ты взял у нее кольцо, паршивец? — зарычала мама, точно львица. — Столько лет кольцо было на пальце, и тут появляешься ты, со своими сомнительными дружками, как оно пропадает.

Дима замер с кружкой в руке и смущенно улыбнулся. Его губы, как и руки, дрожали.

— А разве у Нади было кольцо? — спросил он неуверенно.

Мама задрожала от гнева.

— Вот знала же, что не надо было соглашаться на уговоры своей, — она на мгновение замолчала от душившей ярости и добавила, словно ругательство:

— Своей сестрицы. Ничего хорошего не жди от сына такой простушки, как она!

Дима выпрямился и нахмурился. С грохотом, он поставил чашку на стол и сказал таким же тоном:

— Мою маму трогать не надо, тетушка. И ваши обвинения мне неприятны. Вы ничего не знаете и сразу же обвиняете, разве так делается?

Дима неровно выдохнул и продолжил:

— Может, Надя уронила его, или его украли, или оно закатилось куда, а, может… может, она его съела. Кто знает, что она могла с ним сделать?!

Я стояла возле стола и смотрела на свои голые пальцы.

— Ты делаешь несчастными всех вокруг, неужели ты не видишь? — спокойно спросила Утонувшая Девочка, и в ее спокойствии я услышала истину. — Ты — сорняк, который нужно вырвать. Ты — опухоль, которую нужно вырезать. Ты — это ты, и без тебя мир станет лучше.

— Сколько можно ей говорить?! — сказал в ответ Старик. — Нужно просто взять, да порезать этой дуре бесхребетной руки, чтобы знала!

— На твоих похоронах будут плясать и петь. Вернется весна, когда ты умрешь, — все более раздражаясь, заговорила Утонувшая Девочка.

Мама что-то громко сказала Диме, и тот ответил ей, но вместо их голосов я слышала жужжание пилы. Звук нарастал, становился невыносимым, и я закричала.

Дима замолчал и испуганно уставился за меня. В его взгляде я распознала чувство вины, и вспомнила, что это он взял кольцо, но ничего не сказала. Я перестала кричать, убежала на второй этаж и закрылась в ванной.

Тело дрожало крупной дрожью. Голоса в голове кричали и ругались между собой, и мои крики не унимали их.

— Куклы на нитках! — завопила Женщина. — Они хищники, ты — жертва!

— Это отличный шанс убить себя. Перестань дышать, и все. И не дыши, пока не умрешь. Когда умрешь, можешь дышать сколько угодно, — заговорил чей-то лихорадочный голос.

Я задержала дыхание, но голова продолжала разрываться от разговоров.

— Ты виновата. Ви-но-ва-та. Понимаешь? Во всем! — сказала Утонувшая Девочка и захохотала.

— Надя бежала домой и услышала собачий вой. Надя хочет душу, но ее болезнь съела на ужин, так и знай!

— Они хищники, ты — жертва! Но олень отведает кровь волка, пообещай!

Я замотала головой, закрыв уши руками, но ничего не помогало. Казалось, череп трещит от напряжения и вот-вот взорвется.

— Замолчите! — закричала я.

— Надя училась, да не доучилась. У Нади есть мечта, но судьбою ее реализация не дана, так и знай!

— Замолчите! Замолчите! — сжав голову руками, снова закричала я.

Надо было что-то делать, чтобы избавиться от этой какофонии, и я начала биться головой о стену. Боль волной накрыла меня, но я продолжала биться о кафель. Голоса не прекратили кричать. Я не могла больше этого выносить и взяла ножницы, которые когда-то спрятала под раковиной.

Я хотела проделать отверстие в голове, чтобы ослабить давление и, если удастся, выпустить эти голоса. Раскрыв ножницы, я поднесла лезвие к голове и надавила. Кровь пропитала собой волосы, закапала на лицо.

От стука в дверь я вздрогнула и еще сильнее вонзила в себя ножницы. Застучали снова, и я открыла дверь одной рукой, чтобы мне не мешали высвобождать голоса. Но стоило открыть ее, как Дима схватил за руки, а мама отобрала ножницы. Дима дрожал, его ладони были холодными и липкими.

— Ну что же это такое, Наденька, — прошептала мама, оглядывая рану. — Расцарапала себе всю голову.

Она сказала, поглаживая меня по волосам:

— Заживать долго будет, но зашивать, слава богу, не надо.

Мама достала аптечку, усадив меня на край ванны.

— Тетя Марина, ей в больницу надо, — дрогнувшим голосом сказал Дима.

Мама резко обернулась к нему и долго смотрела на него, ничего не говоря. Дима выглядел испуганным и расстроенным, но он выдержал мамин взгляд, и ушел только, когда мама повернулась ко мне и начала о чем-то ласково говорить.

Дима

Я не любил вечера тем, что в это время оживали страхи и сомнения, просыпалась совесть, фанатично меня терзавшая. В это время проблемы оборачивались катастрофами, решения прятались, и мир казался особенно жестоким. Пытаясь убежать от водопада мыслей, что обрушивались по вечерам, я уходил гулять, с друзьями или в одиночестве. Но сейчас этот ритуал принес только еще большее самокопание.

Москва встречала холодными огнями, прохожие толпой переходили дорогу. Трескалось беззвездное небо, шелестели, хрустели последние листья; ветер подгонял пойти домой, и асфальт покрылся прозрачными горошинами. Я поднял голову и стоял так некоторое время с закрытыми глазами.

Я виноват. Конечно. Конечно, виноват. Зачем же я взял это чертово кольцо?!

Злость, как обычно, стиснула грудь в тугой узел, змея раздражения зашевелилась внутри. Навязчивым образом перед глазами стояла Надя с ножницами в руках, и кровь мелкими струями стекала по ее лицу. Зачем она это сделала? Закричала, а затем заперлась в ванной и попыталась покончить с собой.

В ушах звенел ее панический крик, как она сжимала голову и так сильно стискивала челюсть, что был слышен скрежет зубов.

Надя не сказала, что это я взял кольцо. Не сказала намеренно или забыла? Мне хотелось верить, что забыла: от одной мысли, что тетя Марина узнает об этом, просыпалось желание умереть от стыда, собрать чемоданы и уехать домой.

Никогда еще до этого я не встречался один на один с последствиями, вызванными моими действами. Я забрал то, что мне не принадлежало, забрал у больного человека, и вот он, результат.

Наблюдая за Надей, я осознавал, что являюсь причиной ее истерики, и не мог ничего сделать. Точнее мог, мог сказать, что это я взял кольцо, но не говорил, и от этого было еще тяжелее.