Я вернулся домой в час ночи, когда домашние уже давно легли спать. Тишина почему-то вызвала новый прилив чувства вины. Кровать казалась твердой, бледный от лунного света потолок навевал на размышления.

А что, если тетя Марина расскажет маме?

От этой мысли тело похолодело, и душа вдребезги разбилась о пятки. Сердце подскочило к горлу. Я сел, нервно сжимая и разжимая кулаки. Внутри все кипело от непонятной злости, от отчаянья.

Что я наделал?!

Не нужно было лезть к Наде: ей и так сейчас непросто.

Она плакала. Это воспоминание неприятно отозвалось в груди. Ее глаза не казались безучастными, скорее утонувшими в раскаянии. Надя винила себя в потере кольца, и это ее убивало.

Я думал об этом полночи. Надин крик звенел в ушах, и, закрывая глаза, я видел ножницы в ее руках и неестественно ярко-бордовую, густую кровь, капающую с лезвия.

Едва лучи солнца проникли между плотных штор, я проснулся. Посидев с минуту на краю кровати, я оделся и, захватив гитару, спустился вниз.

Продать гитару было несложно: мой однокашник несколько раз в шутку предлагал купить ее, но, видя с каким воодушевлением он ее расхваливает, с каким жаром наигрывает песенки, я понимал, что он предлагает всерьез.

Утонченная, блестящая гитара с нейлоновыми струнами, будто бы созданная для каждого и для тебя специально, выглядела еще прекрасней в неумелых руках покупателя. Когда мы с ним распрощались, грудь сдавило от восхищения и от тоски по тому, что больше не оживет под моими пальцами, не заиграет и не создаст новую вселенную звуков.

Тетя Марина чистила ковер, когда я вернулся. Она не взглянула на меня и не ответила на приветствие. В доме пахло чистящим средством, на втором этаже доносился гул от стиральной машины. Я поднялся к себе и рухнул на кровать. Серая выцветшая погода за окном была под стать настроению. Чуть полежав, я поднялся, подумал о том, как правильней будет вернуть кольцо, которое я успел выкупить, и заглянул в комнату Нади.

В доме не было комнаты грязнее, чем ее: вещи валялись на полу, на столе, вываливались из шкафа; постельное белье давно надо было сменить, с кровати свисала скомканная простынь; повсюду были разбросаны кульки из супермаркетов, грязная посуда лежала на столе и по углам.

Надя сидела в обнимку с огромным плюшевым хомяком и что-то шептала. Завидев меня, она закричала убираться и отвернулась. Я не спеша подошел к ней и сел на корточки, протянув кольцо. Когда она заметила его, замерла и замолчала, сильнее прижав игрушку к груди.

— Смотри, что я нашел.

Я взял Надю за руку и медленно, внимательно глядя ей в глаза, одел кольцо на ее указательный палец.

— Ты, видимо, уронила его, когда помогала маме убирать, или когда уснула на диване, помнишь, ты уснула? А, впрочем, это неважно совсем, где ты потеряла. Главное, что…— я замолк, заметив отстраненное лицо Нади. Она всегда казалась такой, когда ее кто-то не понимал.

— Знаешь, что, — сказал я, подумав, — не буду тебе врать. Это я взял твое кольцо.

От Нади не было никакой реакции, и я решил, что она и так это знала.

— И я хочу попросить тебя о помощи, — продолжил я. — Ты ведь мне поможешь?

Некоторое время она не реагировала, но затем неожиданно улыбнулась и кивнула.

— Ты не говори тете Марине, что это я взял кольцо, ладно? Вообще ей ничего не говори. А когда она заметит его на твоем пальце, скажешь, что ты нашла его под кроватью. Договорились?

Надя ласково коснулась кольца и, улыбнувшись, закивала головой.

Я уже хотел уйти, но она схватила меня за руку и сказала:

— Скажи им убираться.

— Кому?

— Говорящим куклам. Голосам безголовым. Всем.

Я снова присел рядом с ней и спросил:

— Почему ты их слышишь?

— Они забрались в голову вместе с наркотиками. Я потерялась, обернулась серой мышью, но наркотики не помогли мне стать человеком. Они принесли голоса и забрали доверие отца. Я мертвая, да?

— Что? — от удивления я рассмеялся, но быстро замолк и спросил:

— Нет, конечно. Ты живая, как и я.

Надя покачала головой:

— Мне говорят, что голосов в голове не существуют, но они существуют, я их слышу. Мне говорят, что я жива, и как же мне этому верить? В нитках кукол нет правды. Правда в крови, они как бусы, но бусы я давно порвала.

Ее глаза перестали видеть меня, и она снова зашептала какие-то слова, нервно дергая головой. Я смотрел на нее, и отчего-то грудь сдавил поток жалости и грусти, и кровь прилила к лицу, и я погладил Надю по голове и поцеловал в лоб. У двери я обернулся, подумав, что у меня в жизни есть куда более важные цели, чем деньги.

Я сидел на кухне и пил чай, когда ко мне пришла тетя Марина. Ее лицо ничего не выражало: такое же твердое и непреклонное, даже холодное, но голос задрожал, когда она сказала:

— Надя нашла кольцо. Я была не права, прости. Не надо было на тебя так сразу… сейчас просто такое время, понимаешь?

Я вцепился в чашку, пытаясь скрыть дрожь рук, и пробормотал в ответ:

— Ничего страшного. С кем не бывает.

Тетя Марина кивнула, улыбнувшись. Она замешкалась на секунду, потом села за стол и взяла за руку.

— Ты ведь понимаешь, что стал нам как родной? Конечно, мы знакомы всего ничего. Последний раз я видела тебя в пять лет, у тебя тогда еще нос был не такой… отличительный.

Мы улыбнулись, посидев немного в тишине. Было темно — только лучи, еле пробивающиеся сквозь шторы, золотили собой часть кухни.

— Я не считаю твою маму простушкой. Просто мы с ней разного теста слеплены. Я — сухарь, она — мякоть — так говорила наша бабушка, царство ей небесное.

Тетя Марина улыбнулась воспоминаниям и похлопала меня по руке.

— Ты хороший парень, Дима. Спасибо, что скрашиваешь наши серые деньки в этом доме. Ты принес нам сюда жизнь, и мы… полюбили тебя.

Рука болела от того, как сильно я сжал чашку. Я смотрел в глаза тети, в ее искренние, непривычно нежные глаза, и чувствовал, как рвется душа от мечущейся совести. В горле застрял ком вины, и в ответ я смог лишь прохрипеть:

— И я вас.

Надя

Дождь барабанил в окна, капли покрыли их крапинкой, и порывы ветра с глухим звуком ударялись о них. Просторный кабинет был светлым, несмотря на тучи, грозно нависшие над зданием. Пахло жасмином, но запах этот был навязчивый и приторный, и каждый раз, приходя сюда, я начинала чихать.

Психиатр сидел, откинувшись на спинку кресла, и крутил ручку между пальцами. Он сосредоточенно что-то читал, и брови его время от времени хмурились или поднимались от удивления.

— Ты уже несколько недель не писала в дневнике, почему? — вскоре спросил он, подняв на меня глаза.

Я сидела напротив него, сцепив руки в замок, и думала о крапинках дождя и гусиных мурашках, представляла, как гуси гогочут, бегают из стороны в сторону, покрытые белыми прыщами.

— Надя, постарайся сосредоточиться, хорошо?

Как я могла сосредоточиться, когда так громко чиркала его ручка по страницам, а сам он говорил почти неслышно? Еще я чувствовала вкус облаков на языке, чуяла запах давления, и мурашки гоготали на моем теле.

— Хорошо, — вздохнул психиатр. — Давай тогда поговорим о твоей последней записи. Ты писала о себе в третьем лице, почему?

Он пролистал пару страниц и начал читать:

— «Она ведет себя плохо. Она пугает маму и Диму. Зачем она это делает? Почему ее гнилое сердце еще бьется, и где ее душа? Она говорит, а все просят ее не молчать. Она говорит-говорит-говорит, но ее не слышат».

Психиатр замолчал, перелистал еще несколько страниц и продолжил:

— Или вот: «Реальность похожа на сон, на иллюзию. А вдруг это и есть иллюзия? Куда подевался дом? Лабиринт. О, этот чертов лабиринт! Куклы на нитках и кровавые бусы загнали ее в этот лабиринт... Кто это написал? Это я. Кто я? Ты и я. Это лабиринт. Я не знаю, где выход».

Он снова взглянул на меня и немного помолчал, прежде чем попросить:

— Опиши, что ты чувствовала, когда писала это.