Дима

Переезд оказался сложнее, чем я думал. День за днем проходили в спешке: нужно было сделать уйму дел. Первые недели в университете тоже не отличались приятными воспоминаниями, и все, что я вообразил, лежа в постели в Днепродзержинске, на деле оказалось не таким волнительным.

Бывало, сидя в гостиной на диване, и наблюдая за тетей Мариной и Надей, пролетала мысль, что не хочется здесь находиться, видеть больную Надю и знать, что в мире существуют подобные несчастья. Хотелось убежать домой, где мама всегда улыбается, даже когда устала, и где братишка, хохоча, бегает из угла в угол.

Тогда я говорил себе для чего сюда приехал, внутренне проговаривая планы и мечты, специально вспоминал бедность, что ожидала там, а затем думал о возможностях, что поджидали здесь.

Я представлял, как оканчиваю университет, нанимаюсь преподавать музыку богатеньким детишкам, и деньги горой сыплются мне в руки, а после, если повезет, становлюсь известным музыкантом. Мимолетом я думал о всей наивности своих планов, но их утопичность только еще больше распыляла воображение. Было так приятно все это представлять, что стоило только начать, как я не мог уже остановиться.

С Надей я практически не общался. Она, будто почувствовав, что я не хочу заводить с ней разговора, не подходила. Ее поведение порой казалось странным, и даже пугающим, но не слишком.

Раньше я не задумывался над тем, что испытывают шизофреники. Их болезнь как бы отметала у них возможность что-то чувствовать, размышлять. Для меня они умирали вместе со своим разумом.

Но все изменилось, когда я прочитал статью в одной из книг, что лежали на полке в гостиной. В каждой из них я нашел закладки и пометки, вопросительные и восклицательные знаки на полях. Похоже, тетя много читала о шизофрении.

Сначала я просматривал страницы без интереса, но кое-что привлекло внимание, и я прочитал слова шизофреника описывающего свое состояние. Он говорил:

«Кажется, я смотрю на себя со стороны. Смотрю на мир со стороны. Границы между мной и окружающим миром рассыпаются, понимаете? Раньше я жил так же, как и вы, а потом вышел на улицу и понял, что мой дом — карточный. Внутри меня тоже ничего нет, лишь всепоглощающая пустота, и я падаю в эту бездну. Мне все равно, что вокруг, и в то же время мир привязан ко мне, он зависит от каждого моего действия. Внутри кипит жизнь, миллионы жизней, но никто этого не видит, потому что снаружи я — дерево и стекло».

Дочитав, я кинул взгляд на Надю, что сидела позади, и впервые задумался о том, что самый больной шизофреник — все еще человек. А человек всегда мечтает и грустит, радуется и любит. Человек — не вещь, не сломанный механизм, это нечто-то большее. И сумасшедшие тоже нуждаются во внимании и любви, в одобрении и, конечно же, в понимании.

Я видел, как улыбалась Надя, слушая, как поет соловей, и в этот момент она не была сумасшедшей. Она не была сумасшедшей, когда что-то писала в своем дневнике, задумчиво хмурясь, и стуча ручкой по губам. И она не была сумасшедшей, когда тихонько забрала книгу у спящей матери, и сказала ей, ласково и еле слышно: «Мамуля, идем спать. Ты в этом кресле совсем скрючилась».

Если сначала Надя испугала меня, и вызвала только жалость и брезгливость, то через месяц эти чувства сменились любопытством и проскальзывающим пониманием.

— Дима... Дима, сынок! Ты слышишь меня? — голос матери звучал из динамиков ноутбука, то отдаленно, то слишком громко. Ее изображение притормаживало, камера опустилась и показывала только подбородок и улыбку, теплую, тоскующую.

— Секунду, — ответил я, настраивая микрофон. — Мама, подними камеру, я тебя не вижу.

— А так?

Мама надела свой любимый свитер и беспокойно приглаживала волосы. Она показалась мне маленькой и беззащитной, и на мгновение стало стыдно, что я оставил ее.

— Как ты, мам? Как Игорь? Балуется?

Мама рассмеялась:

— А ты как думаешь? Скучает по тебе, — она грустно улыбнулась и добавила:

— Мы все скучаем.

— Я тоже по вам скучаю. Здесь все такое незнакомое, чуждое. Мне не хватает наших разговоров. Иногда кажется, что ко мне в комнату забежит Игорь и начнет уговаривать поиграть в приставку.

Я рассмеялся. Только сейчас я понял, насколько этого не хватает.

— Теперь он меня уговаривает, — смеясь, ответила мама. Она к чему-то прислушалась, и сказала:

— Вот и они, похоже. Игорь, Слава, идите сюда!

Послышался звонкий голосок брата и спокойный голос отца. Игорь выглянул из-за спины мамы и начал рассказывать об играх и ссоре с другом, о том, как он принес домой щенка, но мама сказала, что они не могут оставить его, и тогда Игорь уговорил соседей забрать щенка к себе.

— Оставь Диму в покое. Лучше иди уроки делай, двоечник, — сказал папа, присаживаясь рядом с мамой.

— Я не двоечник! — прокричал Игорь, убегая в другую комнату.

— Ну, рассказывай, — сказал папа.

— Что рассказывать?

Папа, как всегда, когда о чем-то задумывается, стал почесывать подбородок с заросшей щетиной, и спросил:

— Ты уже месяц в Москве, разве ничего не случилось за это время? Ты, кстати, заплатил за учебу?

— Заплатил, — кивнул я. — Только деньги уходят сквозь пальцы: здесь очень дорого жить.

Мама взволнованно покачала головой.

— Дима, ты же знаешь, что у нас и так мало денег, и не мог бы ты…

— Знаю, — раздраженно перебил я. — Но что мне делать?

— Ты мог бы устроиться на работу.

— Я не хочу работать в дешевых забегаловках, — раздражаясь еще больше, ответил я. — А музыканты без образования имеют работу только в переходах.

— Мы понимаем, сынок, понимаем, — мама вздохнула. — Просто старайся не тратиться понапрасну.

Она улыбнулась и, помолчав, тихо спросила, будто кто-то посторонний мог ее услышать:

— А что там с Надей? Как она вообще… как ведет себя?

Я почесал горбинку носа и пожал плечами.

— Она…странная, это точно. Иногда Надя пугает меня: не знаешь, что от нее ожидать, но она вполне безобидна. Надя безумна, но не настолько, насколько я ожидал.

— Она не опасна? Ты там в безопасности? Марина говорила, что не о чем беспокоиться, но мне все равно боязно за тебя.

— Нет, — я покачал головой, — не опасна. Разве только для себя.

— Но ты там смотри! — отец дернул камеру на себя, чтобы я лучше его видел. — Ты у нас парень смышленый, но мало ли что Наде взбредет в голову. Будь начеку.

Я улыбнулся их настороженности, и вспомнил маленькую фигурку Нади, в испуге склоненную над столом, когда она смотрела на мои руки с неподдельным ужасом. Ее считают чудовищем, когда как для нее, похоже, чудовище — весь остальной мир.

Надя

Я заболела давно. Настолько давно, что, порой, кажется, что болела всю жизнь. Возможно, так оно и есть. Болезнь по сантиметру пропитывала мое существо, но будучи ребенком, я не понимала, что беспричинный страх, пугающие мысли о реальности своего существования, существа, ночующие в комнате и голове, отдаленные, но с каждым годом приближающиеся голоса — все это были медленные шаги на пути к безумию.

Мысли путались, словно кто-то включил мясорубку и превратил их в кашу.

Чувства фейерверком стреляли во мне: я плакала, когда надо было смеяться, и смеялась, когда хотела умереть.

Мне говорили, что я безумна, но что это значит? Я просто запуталась, потерялась, забылась, но продолжала оставаться собой. Я понимала, что мое поведение порой бывает странным, а разве безумные на это способны? Я понимала, что крокодилы вряд ли могут оказаться в фонтане, но продолжала кричать, что они тащат меня на дно, потому что чувствовала, как их когти и клыки вонзаются в ноги и сдирают кожу. Я верила своим ощущениям, своим глазам, ушам и обонянию, ведь если они тебя подводят, то на что тогда полагаться? Как бы я смогла дальше жить, зная, что все, что я могу испытывать — неправильно?

Я словно забыла, как выглядит собственный дом. Место, где я раньше чувствовала себя в безопасности, где каждая комната, каждый уголок был знаком, где все было понятно, расставлено по полочкам, вдруг исказилось, стало отдаленным и чужим. Мир начал казаться выхолощенным, холодным и пустым, и я сама стала пустая. Болезнь забрала мою душу, и я сошла без нее с ума.