Надя потянулась к цветам и оторвала несколько лепестков. Она поджала губы, и я понял, что она больше ничего не добавит.

У меня не было желания пытаться понять сказанное ею, хватило того, что я понял, что больше у них денег нет, и тогда спросил, не ожидая, что она ответит:

— А ты не могла бы одолжить мне кольцо?

Надя заплакала, снимая его с пальца, и протянула мне.

— Нет, не надо! — воскликнул я, увидев ее реакцию. — Не надо, если не хочешь.

Она покачала головой и насильно опустила его на мою ладонь.

— Возьми. Я не заслуживаю этого кольца.

— О чем ты говоришь?

Я попытался вернуть его, но Надя вскочила и отошла на несколько шагов.

— Меня накажет Утонувшая Девочка, если ты вернешь!

— Кто такая Утонувшая Девочка?

— Она… она соседкой была, когда мы жили еще в городе. А теперь она пришла воспитать меня, потому что папа умер, а я совсем распустилась.

— Почему ты зовешь ее утонувшей? — спросил я, в этот момент, думая совсем о другом: спасительное кольцо жгло ладонь. Я отнесу его в ломбард и смогу избавиться от Жени, а потом пошлю к черту Сашу и все вечеринки, которые кроме долгов и чувства опустошения не приносили.

— Потому что она утонула, когда мне было восемь.

Надя снова задрожала, и страх исказил ее лицо. Она пригнулась, прикрывшись руками, и убежала в дом. Я замер в растерянности, и не знал, что делать: пойти к ней или оставить одну.

За все время, что я прожил с ней, Надя не раз вела себя странно и нелогично. Она могла быть адекватной, а в следующую секунду — полной безумия. Бывало, она мыла руки перед тем, как помыть посуду, иногда целыми днями ходила по дому, не присев ни на минуту, а иногда — неделями лежала в постели, свернувшись калачиком.

Тетя Марина как-то сказала, что с моим приездом у Нади началось обострение, и в тетином жестком взгляде и холодном тоне, я почувствовал укор.

— Может, я и вправду плохо влияю на Надю? — подумал я.

Рука прикоснулась к металлу. Кольцо. Я неровно выдохнул, испытав облегчение: долг будет уплачен, и больше я не поставлю себя в подобное положение, больше такого не повторится.

Деньги снова взяли в плен все мысли, и я сел в беседку, размышляя об обеспеченном будущем.

Валентина Олеговна оказалась грузной женщиной со светлыми волосами, связанными в тугой пучок. Она ходила, переваливаясь с одной ноги на другую, и постоянно о чем-то говорила. У нее был не возрасту тонкий голосок, глаза смотрели искренне, бесхитростно, и говорила она то, что думала, не потому что хотела обидеть, а просто потому, что врать не умела и не хотела.

— … Так что горбиться не надо. Такой красивый парень, а горбишься похлеще моей бабки!

Валентина Олеговна рассмеялась, переключая каналы. Она сидела в кресле, замотанная в плед, и, громко постукивая ложкой, мешала чай.

— Ты вообще как, ладишь с Надькой? — спросила она, немного погодя. — Ты ее не обижай. Надя девочка хорошая, а то, что больная… ну, с кем не бывает.

Я улыбнулся. Мне нравилась Валентина Олеговна, несмотря на ее громкий голос и не прекращаемую болтовню.

— Что-то Надя совсем захворала, ей богу, — продолжала она. — Я с ней здороваюсь, а она выпучит свои лакированные глазенки и смотрит на меня.

— Я думаю, ей в больницу надо.

— Она была, — ответила Валентина Олеговна. — Была полтора года. У нее же все это началось лет в шестнадцать. Бедная девочка, ей богу. У нее были какие-то проблемы в школе, и она пыталась покончить с собой, но Владимир, ее отец, вовремя спохватился.

Валентина Олеговна покачала головой, а затем, сделав глоток чая, продолжила:

— Надя ходила по психологам, вроде все устаканилось. Я к ним на ужин заглядывала, и она была все такой же милой девочкой, и не скажешь ведь, что наркотики-то принимала.

— Какие наркотики? — спросил я, нахмурившись.

— Так ты не знал? — Глаза Валентины Олеговны загорелись от возможности посплетничать. Она села так, чтобы видеть мое лицо, и заговорила:

— Надя несколько лет уже принимала наркотики, до того, как пыталась покончить с собой. Не знаю, что именно. Когда у нее начали проявляться симптомы шизофрении, она вроде как их бросила, но симптомы через время опять появились. Все бы ничего, да только Надя — между нами говоря — узнала, что Владимир изменял Марине, и, что та об этом знает.

— Разве это имеет значение? — сказал я, чувствуя раздражение оттого, что Валентина Олеговна заводит разговор на подобную тему.

— Имеет, — махнув рукой, ответила она. — У Нади от этого первый психоз и случился. Главное Марина простила, жила-поживала с Владимиром, а вот дочка — пережить не смогла.

Она несколько раз цокнула языком, качая головой.

— Надя сбежала ночью, но через время ее задержали полицейские. Она, полуголая, тонула в фонтане и кричала что-то о крокодилах, — Валентина Олеговна вздохнула, замолчав на некоторое время.

— Маринка сказала мне, что Надя постоянно говорила о взгляде Владимира, якобы он ее обвиняет в чем-то. Слышал такое?

Валентина Олеговна скривилась в негодовании.

— Да я не видела еще большего отчаянья и сожаления, чем у него в глазах! — возмущенно добавила она.

Надя спустилась по лестницам. Мы с Валентиной Олеговной следили за тем, как она медленно передвигается, долго смотрит на дверь, и после выходит на улицу, так же не спеша, двигаясь в сторону беседки.

— Она много времени проводит, разглядывая цветы, — не отрывая от нее взгляда, сказал я.

— Раньше Надя разглядывала картины Босха. Даже шизофреникам надоедает одно и то же.

Валентина Олеговна обернулась ко мне.

— Знакомая как-то рассказала — она медсестрой работала в психиатрии, где Надя лежала, — как к Наде пришла Марина, сказать о сердечном приступе Владимира. Когда она рассказала о его смерти, Надя начала смеяться.

— Смеяться?

Я представил смеющуюся Надю и тетю Марину, потерявшую не только мужа, но и отчасти дочь. От этой картины стало не по себе.

Через окно я увидел Надю, обнявшую колени. В одиночестве она глядела на цветы, и глаза у нее по-прежнему были стеклянными, и душа ее, казалось, одеревенела вместе с телом. И вправду, — дерево и стекло.

— Она не просто смеялась, — сказала Валентина Олеговна, — она хохотала. Да, так мне сказали. Хохотала. А Марина ничего в ответ не говорила, просто смотрела на нее и все, а потом залепила такую пощечину, что Надя упала с кровати. Все так всполошились, а Наде хоть бы что: сидит на полу и хохочет, а в глазах слезы стоят.

Валентина Олеговна помолчала и добавила:

— Бедная девочка, ей богу.

— Тетю Марину тоже жалко.

— Она сильная, справится.

Мы замолчали. Тишина снова взошла на престол, и только ветер завывал, стучась в окна. Валентина Олеговна встала со словами:

— Пора ей лекарства принять, что ли.

Надя

Мама сидела в папином кресле и читала книгу. Ее рука машинально поглаживала мою руку. На кухне свистел чайник, было слышно, как Дима хлопал дверцами и гремел кружками.

— Сколько тебе ложек сахара, Надя? — услышала я его голос.

— Она пьет без сахара, — ответила мама. Я молча уставилась на нее, и Старик в голове заговорил:

— Везде этой женщине надо всунуть свой поганый нос. Все ей нужно контролировать.

Его презрительный хриплый голос, порой, сводил с ума. Я закрыла уши руками, но продолжала слышать Старика.

— Ты такая же безмозглая, как и твоя мамаша, — выхаркивая оскорбления, говорил он. — Тебя неплохо бы выпороть, да вот только мужика, который бы это сделал, ты уже свела в могилу.

Я замотала головой, застучала по ней, чтобы Старик замолчал. Мама схватила меня за руку и велела успокоиться. Я попыталась вырваться, но у нее была слишком сильная хватка. Она взглянула мне в глаза и сказала:

— Помнишь, что доктор говорил? Смирись и прими. И сдерживай себя, в конце концов! Ты сильная девочка.

Мама тряхнула меня, дернув за руку, и откинулась на спинку дивана. Книга была забыта.