— Главное для него всегда было с большой буквы, — поясняет Борислав прежде, чем продолжить свой рассказ.

Скучный рассказ о хорошо известных методах вербовки, когда призывы выполнить суровый долг умело сочетаются с посулами быстрого и успешного карьерного роста. Я слушаю его в пол-уха и невольно задаюсь вопросом: почему нам надо было дожидаться выхода на пенсию, чтобы решиться приоткрыть друг другу свои биографии? Наверное, потому, что были выдрессированы как можно меньше болтать. К тому же, наверное, были убеждены, что наша личная жизнь настолько скудна, что и рассказать-то друг другу не о чем.

— Думаю, мы достаточно нагрузились, — констатирую факт после четвертой бутылки.

— Согласен, — подтверждает Борислав.

— Теперь вопрос в том, кто поведет машину. Потому что, если катишники[10] учуют, что мы пили…

— Если поведешь ты, то непременно учуют. Не отрицаю: ты классный водитель, но считаю, что ты иногда переоцениваешь свои возможности.

На этом вопрос исчерпан, и за руль снова садится Борислав.

Уже почти обеденное время, а Однако все нет. Я бы подумал, что он заболел, но он никогда не болеет.

«Я не такой неженка, как вы, чтобы чуть что — сразу валиться в постель и совать себе куда ни попадя градусник, — любит он повторять. — Переношу болезнь на ногах».

Сижу на лавочке под деревьями напротив павильона, высматриваю моего товарища и вдруг вижу, что по направлению ко мне идет другой товарищ. Невысокий человек со смуглым лицом и сильно тронутыми сединой все еще густыми волосами. Одет в хороший темно-синий костюм, белую рубашку с неброским светло-серым галстуком, — в общем, так, как одевался я, прежде чем облачиться в эту джинсовую куртку.

— Ба, кого я вижу! — восклицает он, узнав меня.

Голос у него радостный, но выражение лица остается серьезным. Это не от высокомерия. Пе́тко Зе́мляк всегда был такой — серьезный и отчасти даже какой-то мрачный, словно только что с похорон.

Отвечаю на его приветствие подобным же проявлением приятного удивления.

— Предлагаю выпить по чашке кофе, — говорю, — если ты, конечно, не сочтешь это место слишком убогим.

— Издеваешься? — отвечает Петко, присаживаясь напротив. — Как будто нам не доводилось бывать в местах и поубоже.

Мы с ним ровесники, соученики по школе, но не земляки. Прозвищем своим он обязан давней привычке называть всякого встречного земляком. Думаю, от привычки он уже давно отделался, а вот от прозвища так просто не избавишься.

Выпиваем по чашке кофе, потом — по второй, поскольку Петко настаивает на ответном угощении, болтаем о том о сем. Рассказываю ему вкратце, как выхлопотал себе пенсию, а он сообщает, что занимается бизнесом — не бог весть каким, но достаточным для того, чтобы сводить концы с концами.

— Просто унижают людей этими жалкими пенсиями, — сочувственно произносит Петко по поводу размера моего пенсионного содержания, и выражение его и без того печального лица делается еще более печальным.

— Есть кое-что и поунизительнее. Например, чувствовать себя выброшенным на свалку.

— Не говори так. Тяжело такое слышать.

— Я не хотел тебя огорчить.

— Знаю. Но ты должен знать: я ничего не забыл.

Смотрит на меня темными, чуть повлажневшими глазами, и еле слышно произносит:

— Когда-то ты спас мне жизнь.

— Не стоит возвращаться так далеко назад.

— Мюнхен… Вот это западня! — продолжает восстанавливать картины прошлого Петко. — Каждую минуту я ждал, что вот-вот взвоет полицейская сирена, и эти, в зеленой форме, схватят меня и поволокут в тюрьму… И тут из толпы выходишь ты и протягиваешь мне братской рукой новый паспорт, новое удостоверение личности, деньги…

— Можешь не возвращать их. Они были казенные.

— Извини, знаю: ты не любишь проявления эмоций, — произносит уже более прозаическим тоном Земляк. — Но своей не совсем уместной шуткой ты подал мне одну идею.

Он замолкает, давая мне понять, что готовится высказать нечто очень важное:

— Интересно, что ты скажешь, если я сделаю тебе дружеское предложение о совместной работе?

— Ну, ты сделай его, а там посмотрим.

— Делаю!

— Я тронут. Но ты же знаешь, что я не гожусь для бизнеса.

— Речь не о бизнесе. Охотников до бизнеса и без тебя хватает.

— И с компьютером обращаться не умею. И окна мыть. И вообще я ни на что не гожусь.

— Годишься. Для того, что я тебе предлагаю, годишься.

И немного смущенно объясняет мне, что ему нужен телохранитель, вернее, не столько телохранитель, сколько серьезный и верный человек, который охранял бы офис в определенные критические часы.

— Хочешь сказать, что тебе нужен ночной сторож? — пытаюсь ему помочь.

— Ну, что-то вроде того. Знаю, что полковнику, стоявшему на страже Родины, может показаться унизительным предложение сторожить какую-то контору, но что мне делать, браток, если ничего другого я предложить не могу?..

— Понимаю твою неловкость. И сожалею, что вынужден отказать. Но прежде, чем сделать это, хотелось бы поинтересоваться, какую зарплату ты предлагаешь за столь ответственную работу.

— Если дойдет до зарплаты, то тут, я надеюсь, мы сговоримся. В любом случае она будет раз в пять-шесть выше твоей пенсии.

— В таком случае будь добр поднять ее еще выше, — советую я.

И, чтобы не дать повода обвинить себя в корыстолюбии, спешу добавить:

— Согласен, Петко. Мы ведь земляки.

— Наглец! — прерывает меня Однако, когда получасом позже я рассказываю ему о встрече с Петко. — Как такое ничтожество может нанимать тебя в качестве прислуги?!

— Ну, не совсем прислуги, — возражаю, — хотя, согласен, разница между сторожем и дворником действительно небольшая.

— Банда мародеров! — продолжает негодовать Однако. — Один алчнее и ненасытнее другого.

— А Земляка ты к каким относишь?

— Тебе виднее. Вы же работали в одном отделе. Как так получилось, что у него — бизнес с миллионным оборотом, а у тебя — одна пенсия? Ты что-нибудь слышал о Великом ограблении?

— Кое-что слышал, но твоей версии еще не знаю.

— В таком случае ты ничего не знаешь. Потому что если расскажу я, то ты узнаешь не какую-то там версию, а всю правду.

И чтобы показать, что не шутит, приказывает:

— Принеси по бутылочке швепса.

Чуть погодя, когда приношу швепс, он продолжает:

— Знай, что во главе всего стоял Лукавый[11].

— Не стоит его так называть, — советую. — Это прозвище слишком клерикальное.

— Как же его величать?

— Мы его называем Карапуз. Ведь он весь такой беленький и толстощекий.

— Ну да, осталось только Душкой его назвать.

— Ты прав, а почему бы и нет.

Однако машет рукой — в смысле «довольно глупостей» — и приступает к изложению эпоса под названием «Великое ограбление».

— В бытность председателем Совета министров Карапуз созвал некоторых своих соратников на тайное совещание…

— Каких соратников?

— Ну, своих людей из разных отраслей: из хозяйственных органов, из внешнеторговых ведомств, из банковского сектора, из силовых структур — в общем, служащих высшего и среднего звена. Собирает их и без обиняков заявляет: «До сих пор — что было, то было. Однако с сегодняшнего дня и впредь мы будем строить рыночную экономику». А они ему говорят…

— Кто «они»?

— Ну, соратники… Не прерывай меня. Рыночная экономика, говорят, делается с помощью денег. А шеф им отвечает, что, я, мол, потому вас и собрал, чтобы раздать деньги. После чего все друг за другом проходят через комнатку, где каждому вручается чемоданчик типа дипломат с пачками долларов. Чемоданчик за чемоданчиком… Соратники входят в комнатку простыми чиновниками, а выходят миллионерами.

Он умолкает, смотрит на меня и спрашивает:

— Представляешь?!

Он, очевидно, считает, что я должен ахнуть, услышав подобные разоблачения, но я воздерживаюсь от восклицаний. Я уже слышал эту историю от Борислава, правда, в несколько ином варианте.