— Ну, я не такой утонченно культурный, как вы с Бориславом, — пить шампанское на Елисейских Полях не доводилось.

Что касается Борислава, он редко составляет нам компанию. Он, в отличие от нас, работает.

— Как это вы с Однако высиживаете в этом парке! — спрашивает как-то утром Борислав. — Там так воняет выхлопными газами с бульвара, что долго не высидишь. А вы торчите рядом с этим буфетом и воображаете, будто дышите чистым воздухом.

— Ну, у нас же нет, как у тебя, лимузина, чтобы выехать за город.

— Ты у меня прямо с языка снял. Я как раз собирался сказать, что починил свой катафалк и приглашаю тебя на воскресную прогулку.

Катафалком он ласково именует свою «Ладу».

— И куда мы поедем?

— Куда скажешь.

— Ну, скажем, туда, «где впервые ты зари увидел свет»[8]. Это недалеко.

— Недалеко-то недалеко, но тебе известно, что такое сельская нищета?

— Мне не приходилось жить в сельской местности.

— Ты никогда не говорил, откуда родом.

— Ниоткуда.

— Как это «ниоткуда»?

— Из приюта.

Замолкает. Потом говорит:

— В приюте бывать не доводилось, но знаю, что это такое.

— Откуда ж ты знаешь?

— В моем селе, куда ты предлагаешь съездить, есть один такой приют. Называется «Сиротский дом». Построили когда-то. Но сейчас он в таком жалком состоянии, что и говорить не хочется.

И хотя говорить ему не хочется, он рассказывает мне, как в этом приюте живется детям: носят рвань, зимой замерзают и постоянно недоедают.

— Дошло до того, что чаще всего вся их еда — это два кусочка хлеба в день: один на обед и один на ужин.

— Пустой хлеб?

— Иногда не пустой. Бывает, местная власть выделяет им бутылку подсолнечного масла и пакетик красного перца. Капнут несколько капель масла на хлеб, посыпят слегка перцем — и уже не совсем пустой хлеб.

Бросает на меня быстрый взгляд:

— Похоже, твой интерес к моему родному селу испарился.

— Напротив. Лишь бы ты не устыдился свозить меня туда.

«Катафалк» припаркован аж на улице Стефана Караджи.

— Ты поставил машину возле самого министерства, — отмечаю. — Надеешься, что, если будешь держаться к ним поближе, то, глядишь, снова возьмут на работу?

— Нет, просто надеюсь, что отсюда ее не угонят.

— Думаешь, найдутся желающие угнать твою «Ладу»?

— Мало ли… Если кому-то понадобится установить взрывное устройство, воспользуются именно такой неприметной машиной.

Разговор продолжается в «катафалке», вылизанном до исступления — ни окурков, ни сигаретного пепла, ни соринки. Машина едет вдоль фасада министерства, и это дает мне повод задать давно назревший вопрос:

— Интересно, почему этот грозный лев на входе смотрит в сторону улицы Графа Игнатьева?

— Чует, что враг появится именно оттуда.

— А что ему мешает появиться со стороны улицы Шестого сентября или улицы Гурко?

— Исключено. Все квартиры в той части города заселены людьми спецслужб.

— Во всем мире так.

— Не уверен. Говорят, кого тут ни толкни ненароком в толпе, окажется, что — агент в штатском.

— А тебе-то что до этого?

— Ничего. Просто говорю. Как Однако — сам с собой.

Разговор ни с того ни с сего обрывается. А потом также ни с того ни с сего возобновляется. Только мы разговариваем не вслух, а про себя. Как Однако. Такая безмолвная беседа продолжается у нас аж до тех самых пор, пока не выезжаем на равнинную местность с полями по обеим сторонам дороги. От Софии мы уже довольно далеко, поскольку вокруг столицы давно уже практически не осталось никаких полей.

— В прежние времена, — говорю, — нас донимали темой пахоты. Газеты только о ней и писали — приступили к пахоте, закончили пахоту, опоздали с пахотой… Как будто в Болгарии других проблем не было. А сейчас, как я посмотрю, пахота никого не интересует, даже тех, кому ею следует заниматься в силу профессии.

— Им не остается времени на пахоту, — объясняет Борислав. — Все время у них уходит на споры, какая земля кому принадлежит.

Съезжаем с главного шоссе и едем по второстепенной дороге. Через два-три километра съезжаем и с этой дороги, сворачивая на другую — неровную, узкую, очевидно, проселочную. Едем среди голых холмов, пока не упираемся в барьер. Барьер — это широкая доска, прибитая к двум столбам по сторонам дороги. Надпись на ней крупными неровными буквами извещает:

— С самой осени ремонтируют, — объясняет Борислав. — И, наверное, с таким же успехом будут ремонтировать до следующей осени. По одной-единственной причине: никто не собирается заниматься этим ремонтом.

Он глушит мотор и открывает переднюю дверцу, чтобы выветрился табачный дым.

— И как же село поддерживает связь с внешним миром?

— С другой стороны села есть еще одна дорога. Ее состояние намного хуже, но там ремонтом и не думают заниматься.

Снова едем, но уже в обратном направлении. Когда выбираемся на шоссе и устремляемся к Софии, мой спутник предлагает:

— Давай где-нибудь остановимся, выпьем пива. А то получится, что прокатились впустую.

Останавливаемся у первого придорожного заведения, попавшегося на глаза. Располагаемся на улице, поскольку внутри все провоняло уксусом.

«Думаешь, здесь лучше, чем в нашем павильончике?» — хочется мне спросить у Борислава, но молчу. Он и так не в духе.

— Ты прав, я не в духе, — подтверждает он мои невысказанные мысли. — Не стоило нам сюда ехать.

Выпиваем по бутылке пива и заказываем по второй. Пиво хорошее, не местное — привозное из Шумена.

— И чего ты скис? — ворчу я, приступая ко второй бутылке.

— Из-за тебя. Заставлять нищего демонстрировать свою нищету — непорядочно.

— Я думал, тебе будет приятно оказаться в родных краях. «Вернуться бы и дом увидеть отчий»[9]… или как там…

— Нет, не приятно. И мой отчий дом, если он все еще стоит, наверное, давно превратился в сарай. И вообще, если спросишь меня, весь этот плач по отчему дому — сплошная глупость.

Не возражаю. Не стоит этого делать, пока не прошла его досада. Лишь когда приступаем к третьей бутылке, замечаю, чтобы нарушить молчание:

— Что-то мне подсказывает, что ты не из деревенских…

— Из деревенских. Хотя мой отец не сеял и не жал. Он был сельским учителем. Из тех, без вины виноватых, которым и на селе не место и в город путь заказан, отчего у них вечный зуд покритиковать.

Под влиянием выпитого Борислав переходит на более длинные фразы — верный знак того, что он успокаивается. Рассказывает, что его старик был на ножах с Судьбой, поскольку она помешала ему окончить университет и найти место учителя в Софии. Когда однажды он спросил инспектора: «До каких пор вы будете меня держать в этом селе?» — тот его оборвал: «Пока у нас хватит терпения». Это оттого, что сельский староста и поп наговаривали ему на старика, будто он настраивает бедноту против власти.

— Не знаю, кого и как он там настраивал, — продолжает Борислав, — зато точно известно, что во время войны он был связным у партизан, и это было его единственной заслугой, от которой и мне кое-что перепало в наследство: его признали активным борцом с фашизмом, и часть его привилегий коснулась меня.

— Раз он был такой образованный, то тебе, очевидно, перепало кое-чего и от его культуры, — добавляю любезно.

— А что, по мне видно? Главный урок, который я у него усвоил, — держать язык за зубами и не бросаться людям в глаза. «Не пытайся возвыситься над людьми, — говорил он мне, — иначе они быстро укоротят тебя на голову».

— Не знал, что устроится в органы тебе удалось благодаря наставлению для глухонемых.

— Мне это не сразу удалось, в отличии, наверное, от тебя, — возражает мой собеседник, приступая к четвертой бутылке.

И доверительно сообщает, как еще в университете с ним сдружился один хороший товарищ, который повел с ним беседы о комсомольском долге перед Родиной и о широких перспективах, открывающихся перед юношами, готовыми беззаветно служить Отечеству.