Сколько себя помню, я всегда был один, но чувство одиночества испытывал редко. Это оттого, наверное, что у меня не было времени предаваться чувствам. Только оказавшись под откосом, я стал временами осознавать свое одиночество. «Тоже мне открытие! — говорю себе. — Спохватился! А кто в этом мире не одинок?» Человек рождается и умирает в одиночестве. Правда, между рождением и смертью есть порядочный отрезок времени, который люди заполняют каким-то общением друг с другом и всевозможными кознями в отношении друг друга. Я этим тоже занимался. И теперь, когда единственное, что осталось — умереть, нечего удивляться, что вокруг пустота. И если в этой пустоте все-таки кто-то ходит рядом, то это наверняка убийца.

Впрочем, мне незачем строить из себя невесть кого и жаловаться на одиночество. Когда в голове столько мыслей и воспоминаний, едва ли пристало чувствовать себя совсем уж одиноким. Какое тут одиночество, когда в памяти столько лиц — тех, которым помогал, тех, с которыми боролся, и тех, о которых только слышал, — как, например, мои отец и мать!.. Лиц родителей я никогда не видел и потому не помню, но в этом неведении есть и свое преимущество: мне они видятся красивыми, какими, быть может, они и не были.

И на всем этом многообразии лиц так часто вижу печать страха, тревоги или страдания, что черпаю в этом силы не сокрушаться по собственному адресу; понимаю, что возникающая временами боль — абсолютно нормальное явление, отчего испытываю какое-то умиротворяющее чувство единения с людьми из прошлого, рядом с которыми прошла жизнь. И почему — из прошлого? Эти люди и сейчас со мной. И почему — только они?.. Ведь не они одни со мной — со мной много других, так много, что их лиц по отдельности уже и не различить; так много, что вместе мы сливаемся в целую армию — армию людей, отдавших все и не получивших взамен ничего; людей, отчаянно шедших к цели, хотя и предчувствовавших, что до цели дойти не удастся.

Да, нас целая армия. Самая крупная, самая многочисленная, хотя о ней и не принято вспоминать, поскольку сказано ведь: «Горе побежденным!» Но это моя армия, многомиллионная армия обреченных и разуверившихся, угнетенных и ограбленных, бесправных и обездоленных людей, единственное предназначение которых, как считается, — служить навозом для Истории. Месивом из растоптанных существ, замешанном на слезах; месивом, над которым стоит гул от слившегося воедино рыдания вдов, стенания матерей, сдавленного детского плача и предсмертного стона обреченных.

Куда бредет эта толпа, идущая ощупью во мраке — без идеи, без знамени, без вождя? Куда идут эти люди, вся идея которых — кусок хлеба, знамя — лохмотья, а вождь — нищий Христос? Откуда мне знать… Но, исчерпав все возможное, человеку не остается ничего другого, как только поверить в невозможное и продолжить путь.

Обреченная миссия. А может, и обреченная борьба. Но ведь кто-то же должен бороться за несчастное человечество, неспособное даже дать ребенку кусок теплого хлеба!

И не моя вина в том, что, несмотря на все удары Судьбы и на все увещевания смириться с ними, поскольку они, мол, в порядке вещей, несмотря на все это, в человеке живет неистребимое стремление к Справедливости — подавляемое, заглушаемое и осмеиваемое, но тем не менее упорно всплывающее из хаоса и страдания. Временами я задаюсь вопросом, откуда берется эта несокрушимая тяга к Справедливости, если окружающий мир так несправедлив. И в такие минуты я начинаю думать, что в каком-нибудь бесконечно далеком далеке и в самом деле существует Бог…

Эпилог этой истории, как и положено, должен был быть написан самим Боевым. Однако этому помешали определенные обстоятельства. Поэтому этот сокращенный вариант эпилога написан другим человеком — тем, кого Боев несколько раз упомянул в своем повествовании, назвав «одним знакомым писателем».

Одним ранним летним утром в моей квартире раздался весьма продолжительный, если не сказать настырный, звонок в дверь. На пороге стоял мужчина — пожилой, но все еще здоровый телом и, судя по всему, все еще крепкий духом.

— Вы и есть писатель?

Я ответил утвердительно.

Он с сомнением оглядел меня. Взгляд его серых глаз был проницательным и недоверчивым.

— Вы из полиции? — в свою очередь спросил я.

— Нет, я не из полиции.

— Тогда чего вы на меня уставились?

— Я кое-что принес. С предписанием передать лично.

— …И с пометкой: «Совершенно секретно»?

— Если не возражаете, я хотел бы взглянуть на ваш паспорт.

— Еще чего! — начинаю злиться. — Будишь меня ни свет ни заря, звонишь в дверь, как полоумный, а потом еще требуешь показать паспорт! Пошел вон вместе со своим пакетом!

— Хорошо, — отступает незнакомец. — Можно и без паспорта. Я и так уже понял, что это вы. Пакет, который я вам принес, — от Боева.

— С этого бы и начинал. А сам ты кто?

— Борислав.

— Какой еще Борислав?

— Тот самый, друг Боева.

— Так бы сразу и сказал. Заходи.

— Не могу. Мне надо на работу. Я оставлю адрес…

— …И телефон.

— У меня нет телефона. Если понадоблюсь, вечерами я дома.

Отдает мне пакет и исчезает.

Несколько сот машинописных страниц, аккуратно уложенных в пакет из-под бумаги для ксерокса, — таково содержание пакета. Я регулярно получал такие от Боева. Потом по неизвестной причине приходить они перестали. И вот сегодня, спустя двадцать лет, ко мне является Борислав, будит на рассвете и требует предъявить паспорт.

Я сова. Но если после столь продолжительного отсутствия тебя все-таки разыскал старый друг, нельзя вот так запросто отложить общение и идти досыпать. Варю себе большую чашку кофе и погружаюсь в чтение. После нескольких чашек кофе и нескольких часов чтения откладываю последнюю страницу. Теперь можно идти спать. Но сон нейдет.

Прочитанное меня взволновало, оно пробуждает во мне массу воспоминаний о дружбе с Боевым, о необычной дружбе, начавшейся совершенно случайно и протекавшей как бы от случая к случаю. Это была дружба, в которой были редкие, но долгожданные встречи, моменты взаимопонимания и расхождения по тем или иным вопросам, желание поделиться с другом, сдерживаемое необходимостью о многом умалчивать.

Все началось более тридцати лет назад. Был конец лета, или, если угодно, начало осени. Я не любитель курортной суеты, поэтому отправился на море в такое время, когда все благоразумные люди оттуда уже уезжают.

Погода не располагала к солнечным ваннам. Дул холодный ветерок, небо было затянуто тучами, море волновалось. Я сидел в вестибюле дома отдыха и просматривал свежие газеты, когда вдруг передо мной возник незнакомый молодой человек крепкого телосложения с приятным, но немного хмурым выражением лица.

«Который из вас писатель?»

Вопрос прозвучал глупо, поскольку, кроме нас двоих, в вестибюле никого не было.

«Я».

«У вас нет чего-нибудь почитать?»

«Например?»

«Ну, какого-нибудь романа».

«В данный момент нет. Но если немного подождешь, могу написать для тебя».

«А ты острослов», — заметил незнакомец.

Позднее он рассказал, что знает меня, но не по книгам, а по рассказам своего начальника. Это я когда-то попросил последнего поговорить со своим подчиненным на предмет того, чтобы тот поделился со мной некоторыми моментами своей биографии, которые не составляют служебную тайну. Выслушав шефа, разведчик тогда не сказал ему ни да ни нет. (Вообще, шеф меня предупредил, что этот сотрудник весьма своенравный человек.) Но сейчас, когда так уж случилось, что они оказались в одном доме отдыха и срок их путевок почти совпадает, он решил выяснить, что за птица тот писатель, о котором ему говорил шеф.

«Первым делом хотелось бы выяснить, что ты за человек, поскольку у меня нет ни малейшего желания общаться с кретином».

«А вдруг я именно такой?»

«Гарантии нет. Но это проявится».

К тому времени я уже давно бросил пить, и мы сошлись в основном на почве взаимной любви к кофе. Так, за многочисленными чашками выпитого кофе, за большим количеством выкуренных сигарет, а главное, за долгими разговорами в тогда еще малочисленных на Золотых Песках кафе я собрал материал для своей первой книги о Боеве. Вообще, он был молчальником, но, если такой разговорится, остановить его трудно.