«Приходится возвращаться к уже написанному, — заносил Брехт в дневник 2 апреля 1941 года, — чтобы выровнять ямбы «Карьеры Артуро Уи». Ямб у меня был очень расхлябанный — я обосновывал это частично тем, что пьеса будет ставиться только по-английски, а частично тем, что моим персонажам к лицу развинченный стих. Грета сосчитала, что из 100 стихов хромали 45. И оба моих довода назвала отговоркой. Плохие ямбы заразят переводчика, а морально опустившихся персонажей, по ее мнению, можно изображать иначе, не посредством дурных ямбов. Джазовый ямб с синкопами, которым я часто пользовался до сих пор (пятистопник, но спотыкающийся), — нечто совсем иное. Он ничего не имеет общего с небрежностью — его трудно строить, он требует искусства. Но, главное, она считала, что если ямбы не будут ровными, пострадает эффект очуждения…»
Через пять дней, 7 апреля 1941 года, — другая запись в дневнике: «Грета карает меня скорпионами из-за ямбов «Уи». Чуть ли не целую неделю сижу я теперь над этим. Она все еще не хочет дать мне успокаивающих заверений. Ведекинд[33], рассказывает она между делом, всегда нагружает смыслом любую строку. Конечно, ровный (!) ямб — шаг назад после синкопического, которым я пользуюсь обычно. Но тут он на месте…
Хорошенькие письменные упражнения! — срывается у Брехта. — Вчера начались немецко-сербская и немецко-греческая войны».
Попытаемся разобраться, что же здесь происходит.
…Прежде всего — как же изменились роли за девять лет их сотрудничества!
Куда делась эта робкая неуверенная девушка из рабочей самодеятельности? Она, считавшая невозможной сказкой для себя даже мысль о работе с этой литературной знаменитостью? Вместо нее — непреклонная наставница, отмечающая литературные ошибки?
А он сам, всезнающий метр, мудрец и мастер скептического парадокса, кто он теперь? Мягкий воск в руках педагога, малоприлежный ученик, стремящийся увильнуть от неприятного задания. Возможно ли такое?
Он сам придумал этот сценический прием: в некоторых его пьесах душа героя делится на два персонажа. На два начала, из которых реально состоит. Деятельное и рассуждающее, доброе и злое, доверчивое и подозрительное, творческое и критическое… Один человек превращается на сцене в двух героев. Как любопытно следить за такими метаморфозами!
А оказывается, две эти ипостаси могут образовываться и возникать в самой жизни. И именно поэтому тянуться друг к другу в мысли и в творчестве. («Я только одна половинка», — писал Б. Брехт М. Штеффин в одном из писем конца 1934 года.)
Впрочем, пьеса есть пьеса, а жизнь есть жизнь. Роли в ней не закреплены так строго, порой диаметрально меняются. А отношения героев многообразны.
Однако в данной сцене функции каждого заведомо определены.
Итак, посмотрим же…
…За тяжелым дубовым столом (финны любят вековечную крестьянскую мебель), на таком же необъятном, добротно сколоченном стуле пристроилось нечто, завернутое в серую пуховую шаль. Лишь отчужденно и выжидающе торчит острое исхудалое личико.
Брехт, в серо-голубой куртке, будничный и помятый, будто невыспавшийся, стоит у окна с кипой машинописных листков в руке. Он реально ощущает их вес, оттягивающий руку.
А ведь еще вчера эта рукопись была легкой, как радость. И каждая из сотни страниц, отпечатанных на машинке, с тщательно расчерченными вставками и аккуратными вклейками, даже внешне казалась красивой, исполненной тайны. (Он питал слабость не только к хорошей бумаге, но и к виду завершенного текста.)
И вот теперь все снова порушено, обращено в хаос. Изъязвлено замечаниями, с приложением даже бухгалтерских подсчетов, которые так в духе этого оскорбительно чуткого на фальшь гномика: из 100 стихов 45, оказывается, хромают!
— А что, Мук, — еще ищет выхода он, — если мы отправимся в Штаты и пьеса все равно будет переводиться — какая разница что за ямбы?!
— Конечно, если господин Брехт пишет на потребу, тогда все все равно, — вещает она бесцветным голосом.
— Ну, а серьезно, Грета! — он делает два шага к столу. — Мы сидим на чемоданах. Носимся по посольствам за документами. Под окнами маршируют переодетые земляки. Того и гляди втянут в войну Россию… А я буду заниматься упражнениями в версификации! Не слишком ли это, Мук?
— Тогда надо стрелять или бежать! — отстраненно улыбается она спекшимися губами. Он коснулся больного места, не следовало упоминать о посольствах. Грета мнительна. Она и так извелась, что общий выезд затянулся из-за ее документов, все откладывается из-за проволочек с ее визой. — В обоих случаях не приходилось бы агитировать писателя писать!
— Но, Грета, — поправляется Брехт. — Пьеса о Маляре написана на одном порыве, в три недели. Разве это не производительность? А ты ворчишь, Мук!..
— Ну вот, другое дело! — становится видно, что импортная оренбургская шаль скрывает хотя и изнуренную болезнью, исхудалую, но еще молодую переживающую женщину. — Стихам нет дела до того, что мы сидим на чемоданах!
Брехт с чувством шлепает о стол свою исчерканную рукопись.
— Чудовищно!.. Но почему эта скудоумная нечисть должна изъясняться гладким классическим стихом?!
— Не классическим, а ясным!.. Не ты ли сам говорил, что весь мир нынче растерян перед кошмаром великих политических преступлений главарей фашизма. И искусство обязано дать ответ на загадку… Позавчера у книгопродавца Олсони я опять слышала спор: может ли Гитлер не быть великой личностью, если он заворожил всю Германию и захватил пол-Европы?..
— И кто там философствовал? — интересуется Брехт.
— Спорили в конторке, за чашкой кофе, когда я заходила насчет «Доброго человека из Сезуана». Видимо, приятели Олсони, два шведа и финн… В сущности, все то же, о чем ты хорошо сказал. Ослеплены романтическими представлениями, которыми всегда окружены выдающиеся преступления. Грандиозные убийства, массовые завоевания… Чингисханы и прочие потрясатели вселенной! Гитлер тоже отнесен к гениям тьмы… Я сразу же вспомнила рукопись, — Грета между делом бережно подравнивает распавшиеся веером страницы. — И подумала про себя, с каким мастерством сдираешь ты подобную драпировочную ветошь! Заставляя повториться и ожить национального вождя и провидца в фигуре базарного гангстера… Послушала добропорядочных скандинавов среди книжных стеллажей. И еще лучше почувствовала, это блистательная находка, Биди!..
— Биди… — добавляет она ласково. — Биди… — Она употребляет имя, которое Брехт придумал еще в молодые годы и которым звали писателя лишь самые близкие.
— Угу! — иронически отзывается Брехт. — Вот если бы к классику так же благоволил книгопродавец Олсони! «Добрый человек из Сезуана» давно бы был издан и распродан. А то этот дегустатор все еще даже не сыщет времени, чтобы прочесть пьесу… Понимаешь, Грета, я все знаю. Смешно ждать другого. Но я устаю писать в стол. «Карьера Артуро Уи» — уже седьмая пьеса, которая в настоящее время не может быть поставлена. Пишется в пространство, без расчета на реального читателя и зрителя. Обречена не видеть сцены. Ложиться в ящик. Желтеть в листках. Садиться в одиночное заключение. Седьмая! Мучительно, обращаясь ко всему миру, бормотать себе под нос! А ты говоришь — стиль, речевые характеристики, ямбы!..
— У тебя в заключении пьесы, а многие сидят в одиночках сами! — замечает Грета. — Что-нибудь произошло, Биди? Отчего такая хандра?
— Ну, и о чем еще спорили у Олсони? — осведомляется Брехт. Он стоит, снова отвернувшись к окну. И кажется, безучастно наблюдает улицу.
Настроение сегодня и вправду неважное. Когда кончаешь крупную вещь, над которой изнурительно и без оглядки работал, чувствуешь себя пустым, выплеснутым. Иногда тошно, как после глупой ошибки.
— Шведы, — не оставляет между тем Грета, — настроены свободней, чем финн. Вроде социал-демократов! Но и они не видят основы фокуса, что обращает людей в волчью стаю. Твердят одно — об озверении эгоизма. Я сказала свое мнение насчет внутреннего единства капитализма и преступления. И гитлеризма как крайней формы организованного классового насилия. Но они только поморщились — мол, примитивно, слесарный набор!.. Фашизм для них социальная патология, вроде нарыва на здоровом теле…
