Промышленность к тому времени занимала уже видное место в экономике страны. Ткацкая, железоделательная, рудная, судостроительная, каменноугольная — ее отрасли хотя и находились на разных уровнях, проявляли неуклонную тенденцию к быстрому развитию. Но зародившийся одновременно с ремесленной буржуазией ремесленный пролетариат — те же крестьяне, пришедшие в город на заработки, — мало чем отличался от сельскохозяйственного. Рассыпанный во множестве мелких мастерских, не порвавший связи с землей, он еще не сложился в самостоятельный класс.

И ремесленная буржуазия и ремесленный пролетариат беспощадно эксплуатировались и подавлялись новой народившейся буржуазией — торговой.

Торговая буржуазия, купцы объединялись в гильдии, охватывающие всю данную отрасль промышленности и торговли. Гильдия управлялась советом старейшин, который разрешал споры между отдельными ее членами и между ремесленными мастерскими, входящими в ее состав. Оттеснив на задний план мастеров, купцы завладели в гильдии главными ролями; чем богаче был купец, тем большим влиянием пользовался он в своей гильдии, будь то в самом Лондоне или в небольшом городке любого графства.

Собственно, настоящим городом был тогда только Лондон. Маленькие же города, или, точнее, большие поселки, были разбросаны по всей стране. Располагались они в каком-нибудь графстве, часто неподалеку от замка местного владыки, и представляли собой нечто среднее между городом и деревней.

И почти в каждом из них имелись свои гильдии.

В одном из таких городков — Фолькстоне — в графстве Кент, на берегу Ла-Манша, первого апреля 1578 года один из уважаемых членов купеческой гильдии, Томас Гарвей, праздновал важное и радостное семейное событие: жена Томаса — Джоанна, урожденная Гальке — в это теплое весеннее утро родила ему первенца-сына.

Мальчика назвали Вильямом.

Семья была дружной, зажиточной, а вскоре стала и многочисленной: дети рождались один за другим, и в конце концов Вильям очутился в компании трех сестер (старшая от первого брака отца) и шестерых братьев.

Уважение к старшим и друг к другу, честность, внимание, готовность прийти на помощь слабому, бескорыстие и скромность — вот те моральные черты, которые Томас Гарвей и его жена прививали своим детям.

Глава семьи подавал пример остальным; человек честный и благородный, энергичный и умный, он нажил значительное состояние и был уважаем окружающими. Дело свое он поставил широко, вел крупную торговлю с Константинополем, Левантом и другими странами, снаряжал суда и экспедиции, общался с широким кругом людей.

Всем своим детям Томас Гарвей дал хорошее образование, всех вывел в люди.

Трудно сказать, когда Вильям впервые пристрастился к врачебному делу, к естествознанию. В те ли часы, когда, забравшись в прибрежные заросли, наблюдал жизнь и смерть насекомых; или когда, случайно схватив за руку одну из своих сестер, впервые услышал на ее запястье биение пульса, показавшееся ему таинственным и значительным; или тогда, когда впервые увидел цыпленка, вылупившегося из яйца. Известно только, что он один из всей семьи пошел по пути медицины.

Профессия врача не пользовалась в то время ни особым уважением, ни признанием: лекарей считали ловкими фокусниками, дурачащими народ. Впрочем, многочисленные невежды из лекарского сословия вполне заслуженно снискали себе дурную славу. Медицина не сулила ни спокойной жизни, ни больших благ. Куда надежнее было идти расчищенным отцом путем торговли: проверять счетные книги или снаряжать торговые парусники и вместе с ними отправляться в заморские страны! Продолжать накопление богатств, завоевать почет и уважение общества. Стать достойным сыном достойного отца.

Но Вильям избрал другой путь — неспокойный и тернистый…

Старший сын, он первый отправился за наукой в соседний с Фолькстоном старинный город Кентербери. Там он поступил в гимназию и пять лет начинялся латынью и изречениями древних философов… Классицизм, только что утвердившийся в Европе, царил тут безраздельно. Древние писатели были главным источником знаний, примером для подражания, руководством и пособием.

В пятнадцать лет Вильям Гарвей закончил курс обучения в Кентерберийской гимназии и должен был вернуться в Фолькстон, к ожидавшему его отцу, чтобы постичь там искусство торговли.

Стоило только прислушаться к призывам отца и, выйдя из гимназии, пойти по знакомой дороге, приведшей его сюда пять лет назад, и, несомненно, английские гильдии приобрели бы еще одного уважаемого купца, которым могли бы гордиться не меньше, чем Томасом Гарвеем.

…Он сложил свои пожитки в заплечный мешок и двинулся в путь. Но вместо того чтобы направиться к южной части острова, где на берегу Ла-Манша его ждали отцовские суда, он свернул в противоположную сторону, к Лондону.

Это было первое длительное путешествие Вильяма Гарвея; он совершил его пешком.

Пыльная, опаленная солнцем дорога вилась меж полей, обсаженных колючим кустарником или обнесенных изгородью. Изрезанная глубокими колеями, изрытая выбоинами, она представляла собой немалую опасность для проезжих: тут легко можно было сломать ось, вывернуть кладь да и самому вывалиться из телеги или экипажа. Те, кто не рисковал ехать по такой дороге или не имел на то возможности, двигались пешком по протоптанным тропинкам, узкой и неровной ленточкой окаймляющим тракт с обеих сторон.

Вздымая пыль, по тракту катились брички, тяжело грохотали четырехместные кареты, скакали размашистым галопом кони с всадниками. Пешеходы — по большей части нищие и бродяги — шли, не торопясь, внимательно глядя под ноги, чтобы не провалиться в яму, не споткнуться о камень, не окунуться в какую-нибудь глубокую непросыхающую лужу, красующуюся тут с незапамятных времен.

Путь долог и утомителен, ноги гудят от усталости, горло и нос забиты едкой пылью, такая же пыль впиталась в одежду. Вильям не отличался физической силой, он был худощав и довольно тщедушен. Идти становилось все тяжелее, хотя мешок значительно облегчился — запасы продовольствия, прихваченные на дорогу, почти иссякли. Но вот, наконец, невдалеке показался Лондон.

В то время он представлял собой не один, а два города, еще не слившихся между собой: Вестминстер и Сити. В первом — Вестминстерское аббатство, дворец короля и здание парламента. На башне аббатства огромные часы гулко отбивают время. Во втором — беспорядочное скопление разностильных зданий, дворцы и хибарки, массивные старинные дома и наскоро сколоченные лавчонки. А посреди всего этого — островерхая крыша собора св. Павла, тонкие шпили колоколен, здание недавно построенной биржи.

Сити — это и есть собственно Лондон. У него свой хозяин — лорд-мэр, без разрешения которого никто, даже король, не имеет права въехать в городскую черту. Здесь живут богатые купцы и знатные семейства, судейские деятели, ремесленники и мелкий торговый люд.

Здесь, на бирже, в сердце лондонского Сити, заключаются мелкие и крупные сделки, скрещиваются все торговые пути Старого и Нового Света, наживаются капиталы и превращаются в нищих вчерашние богачи. Здесь торгуют всем, что только можно приобрести или продать.

Именно тут, в Сити, английские магнаты закладывают фундамент мировой Британской империи.

А на Лондонском мосту и в Тайбурне идет истребление тех, кто так или иначе мешает закладке этого фундамента.

На Лондонском мосту — высокие каменные дома, где живут и солидные коммерсанты и отбросы порта — спившиеся матросы, капитаны без кораблей, дельцы, не имеющие дел, просто жулики и авантюристы. Множество кабаков, публичных домов, лавок ростовщиков и менял.

И тут же высокие шесты, на которых нанизаны головы казненных, обвиненных в государственном преступлении. Это головы аристократов, отрубленные королевским палачом, быть может, много лет назад, а может быть, и совсем недавно. Они остаются здесь бесконечно долго в назидание подрастающему поколению.

В Тайбурне казнят обыкновенных преступников. Им не рубят головы — это привилегия аристократов; здешних преступников вешают на виселице, ставят к позорному столбу, выжигают на лбу клеймо. «Клиентура» Тайбурна не только уголовники: часто это авторы дерзких стихов, проповедники неугодных правительству религиозных учений, «еретики» разных мастей.