Уходил шестнадцатый век. Век войн, революций и разложения феодализма; век возрождения литературы, искусства и наук; век великих открытий.

И век неслыханного разгула инквизиции, огнем и мечом уничтожавшей всех инакомыслящих.

Наступил 1600 год. В Риме, где обосновалось центральное управление инквизиции, юбилейный год праздновался широко, и долго. Папа Климент VIII думал этим празднованием увеличить доходы церкви, усилить ее международный авторитет и влияние на верующих.

Верующие прибывали в Рим процессиями с агентами-монахами во главе. Соблазнов в «вечном городе» было множество: можно было за недорогую плату пожить в хорошей гостинице, вволю поесть и попьянствовать в любой из множества таверн — папа предусмотрительно издал приказ, запрещавший содержателям таверн чрезмерно повышать плату, а городская администрация заготовила огромное количество продовольствия.

И еще был соблазн: каждый побывавший в Риме в юбилейный год получал полное отпущение грехов. Это требовало, правда, некоторых усилий: нужно было пятнадцать раз посетить главные церкви католической столицы и подняться на четвереньках по «святой лестнице», символизировавшей восхождение души по ступеням добродетели; но паломников не пугало такое сравнительно легкое искупление.

Пилигримы наводнили город. Толпами теснились они перед алтарями, распевая псалмы, стараясь перекричать друг друга охрипшими от вина и крика голосами. То там, то тут по главным улицам города брели унылые процессии богомольцев. Путешественники ходили по Риму, глазели по сторонам, восторгаясь широкими площадями, роскошными зданиями, обилием нарядных женщин.

И все жаждали зрелищ.

Зрелища были заготовлены: в юбилейные церемонии, как самая торжественная часть ритуала, входило сожжение еретиков.

В этот ветреный зимний вечер ожидалось публичное чтение смертного приговора одному из них. На площади Навона собралась толпа; не переставая, гудел колокол церкви святой Агнессы. Как всегда в такие дни, ворота церкви были настежь открыты. Рядом, на балконе дворца Мадруцци, стояли члены инквизиционного судилища, облаченные в фиолетовые мантии и четырехугольные шапки.

Толпа ждала в безмолвии. Но вот кто-то воскликнул: «Ведут!» И все обернулись в одну сторону.

Человек в монашеской рясе, с веревкой на шее медленно приближался к площади. Худой и изможденный, небольшого роста, он шел выпрямившись, высоко подняв голову, держа в руках зажженную свечу. Заострившиеся черты лица все еще сохраняли былую красоту. Глаза, окруженные темными, почти черными глазницами, глубоко запали. Пристальным взглядом он обвел толпу, и те, кто стоял в передних рядах, увидели в этих горящих глазах выражение глубокой печали.

Два молодых человека из толпы жадно ловили этот взгляд. Четырнадцать лет назад, совсем еще мальчиками, они видели этого человека у себя на родине, в доме своего дяди, профессора Виттенбергского университета. Позже, когда он уже уехал из Германий, они не раз слышали, как читались его письма.

— Зачем он вернулся сюда? — шепнул один из юношей. — Что тянуло его в Падую?

Другой ничего не ответил, неотрывно вглядываясь в лицо великого скитальца, ставшего теперь великим мучеником.

— Учитель говорит… — не унимался первый. Второй перебил его:

— Молчи! Смотри и запоминай…

Между тем палач вывел обреченного в центр площади. Поставил его на колени. Нотарий инквизиции начал чтение:

«…ты, брат Джордано Бруно, сын покойного Джовани Бруно, из Нолы, возраста же твоего около 52 лет…»

Когда приговор был прочитан, Бруно поднялся с колен. Палач вырвал из его рук свечу и задул ее. Это значило, что жизнь его кончилась.

В зловещей тишине последний раз вспыхнуло угасающее пламя, будто и в самом деле пронесся чей-то предсмертный вздох. И тогда Бруно, обведя медленным взглядом стоящих на балконе дворца Мадруцци, внятно сказал:

— Вероятно, вы с большим страхом произносите приговор, чем я выслушиваю его…

Толпа расходилась с площади Навона. Самое главное было еще впереди: исполнение приговора, костер «покаяния».

— Что-то не похоже, чтобы он собирался каяться, — переговаривались в толпе. — Его хотели заставить надеть одежду кающегося грешника и пройти в процессии под ударами бича. Ничего из этого не вышло — он ни от чего не желает отрекаться.

Джордано Бруно не отрекся и на костре. Когда-то он сказал о себе: «Я академик несуществующей академии, и нет у меня коллег среди преподобных отцов невежества».

Нелегкая жизнь была у великого ученого: четырнадцать лет прожил он в монастыре, шестнадцать лет скитался по городам и странам мира, восемь — провел в застенках инквизиции. Но от своего учения не отступил даже перед лицом смерти.

Он учил, что вселенная — единое целое, составленное из единой материи, постоянно изменяющееся, но подчиненное определенным законам. И законы эти раскрываются научным познанием.

Ни бесконечность вселенной, ни единство материи, ни тем более познаваемость всего сущего не устраивали церковь. Она боялась знания, как летучие мыши боятся света. Она признавала только те «науки», которые сама творила и провозглашала. Тайны мироздания могли открыться, согласно законам религии, только избранным, путем «божественного откровения». И если кто думал иначе да еще осмеливался выдвигать свое собственное учение, с ним поступали без жалости и пощады: сжигали на костре в назидание всем верующим, сжигали наиболее сильных духом и умом во «славу господню».

Казнь Джордано Бруно состоялась 17 февраля 1600 года. В два часа ночи на башне «Братства усекновения главы Иоанна Крестителя» зазвонил колокол. Он оповещал верующих, что сегодня предстоит сожжение.

Из тюрьмы Бруно повели через мост. Обессиленный после пыток, он все же отказался ехать в телеге. Он шел, окруженный монахами, певшими погребальные гимны.

Процессия дошла до переулка Лучников и свернула налево. Переулок Лучников выходил на площадь Цветов — Кампо ди Фьора, расположенную у развалин театра Помпея. Когда шли через площадь, Бруно попытался заговорить с народом. Но не смог: монахи зажали ему язык тисками.

На площадь сбегались люди со всех кварталов, расположенных неподалеку. Костер был сложен возле углового дома, перед которым стоял каменный монумент. Два юноши, немецкие студенты из Падуанского университета, прижались к этому камню. Скорбная процессия прошла мимо них. Они видели, как с Бруно сорвали одежду и накинули на него саван из грубой ткани, как его подтолкнули к костру, обвязали железной цепью и мокрой веревкой, прикрутили к столбу. Они видели книги, сложенные у ног Бруно. И еще увидели они, как один из монахов с силой склонил голову великого человека к распятию и как тот резко отвернулся от креста, чтобы никто не думал, что дух его сломлен и смирён…

Студенты вернулись в Падую под вечер. Едва отдохнув с дороги и переменив грязное платье, отправились к учителю — профессору геометрии, механики и астрономии, большинство слушателей которого были их коллегами по медицинскому факультету Падуанского университета.

Профессора звали Галилео Галилей. В то время он находился в самом счастливом периоде своей жизни. Отзывчивый и чуткий, щедрый и общительный, остроумный и веселый, он был любим студентами и друзьями; в обществе его считали почтенным ученым и человеком здравого смысла.

В доме у него часто можно было застать самую разнообразную публику, начиная от знатных аристократов, художников, поэтов, ученых, кончая рядовыми студентами Падуанского университета.

Когда, вернувшись из Рима, молодые люди пришли к Галилею, у него сидел знакомый им студент-медик, англичанин Вильям Гарвей. Галилей, как всегда изысканно одетый, в азарте ворошил копну своих рыжих волос и, блестя живыми глазами, рассказывал что-то смешное, от чего сам раскатисто хохотал.