Больше всех бранился Панюхай. В весеннюю, летнюю и осеннюю путины он дальше как за полтора километра от берега не выезжал. Боялся воды, не доверял морю. На льду он был немного смелее, но теперь, когда с берега просигналили о ледоходе, его обуял страх.

Рыбаки спешно собирались, запрягали лошадей. Панюхай поднял маленькое острое личико, понюхал воздух — за что и прозвали его на хуторе «Дед Панюхай», — сощурил бесцветные глаза и в испуге прошептал:

— Господи, спаси и помилуй…

— Да вы кто, рыбалки или елки-палки? Чего мордуетесь? — закричал один рыбак, тряся бородой.

— Не видишь — чего? — отозвался другой, затягивая супонь. — Беда на носу. Кличут.

— Под носом у тебя беда, а не на носу. То бабы-поганки соскучились, вот и запалили костер. Да пущай у меня борода скиснет, чтоб я на обман им дался. Не уеду, покуда сани рыбой не завалю, — и он зажал варежкой пышную бороду. Видя, что рыбаки все же собираются, подумал. «А ведь всерьез уматывают…» — и принялся было отвязывать лошадь, чтобы запрячь ее в сани.

— Может, погодим ночку? — раздался чей-то неуверенный голос. — Ветер легчает. Гляди, косяк подойдет.

— Чего глядеть! — крикнул бородач, бросая поводья. — Не один, а может, десять косяков уже подходят. Сыпь сетки, и ладно будет.

Ветер быстро стихал, погода налаживалась. Рыбаки успокоились, решили остаться и распрягли лошадей.

…В хуторе с каждым днем нарастала тревога. Две ночи жгли на кургане костер, а рыбаки не возвращались. Председатель сельсовета снарядил двух парней и послал к рыбакам с наказом — прекратить лов и вернуться домой. Но гонцы опоздали. Лед тронулся, и рыбаки были унесены бурей в море.

…Льдина ввинчивалась в жгучую крапивную темь, подхваченная бешеным Тримунтаном. Панюхай вслух прочитал молитву, закрыл лицо руками, упал на сани, громко зарыдал.

— Дитё ты мое… Дитё… И не простившись…. сгинем…

Рыбаки накинулись на него с бранью:

— Заткните ему рот кляпом… Расслюнявился, хрен старый…

— Дитё? А у нас кто, щенки, что ли?

— Чего беду накликаешь, богомол?!.. Рыбалка… — бросил кто-то с презрением.

К Панюхаю подполз молодой рыбак и, турсуча за плечи, прохрипел:

— Чего душу бередишь, страх разводишь?

— Сбрось его в море. Пущай сдохнет раньше он, а потом мы, — крикнул кто-то из темноты.

Панюхай вздрогнул, почувствовал, как у него от затылка до поясницы онемела кожа. Он вскочил, огляделся и побежал прочь. Вслед ему покатился злорадный хохот. Но вот он превратился в страшный гул, похожий на раскаты грома. Панюхая сшибло с ног и отбросило в сторону с такой силой, что у него захватило дыхание. Старик услышал, как шумно заплескалась вода, захрустел ломающийся лед, отчаянно закричали люди, и мгновенно все смолкло. На него навалилась какая-то тяжесть, придавила ко льду, и он лишился сознания…

Двенадцать суток не было никаких вестей о рыбаках. И все эти дни Анка выходила к морю, становилась у самого обрыва и подолгу смотрела в молчаливую даль. Ее зеленые глаза, похожие на морскую воду, глядели далеко и зорко, перескакивали с одной льдины на другую. Вон вдалеке — черное пятнышко, ей показалось, что оно двигается, что это живой человек. Она наклонилась над обрывом и застыла.

«Не отец ли?»

Надежда вспыхивала в тихой заводи глаз, слезы струились по щекам, прячась в уголках рта. Светло-пепельные брови, словно острые плавники краснорыбицы, то взлетали высоко на выпуклый лоб, то низко опускались на глаза. Но черное пятнышко приближалось, и глаза у Анки становились глубокими, холодными, плотно сжимались губы. Внизу, под обрывом, теснились льдины, словно рыбьи косяки собирались метать икру в заповедных водах. Они толкались одна о другую, становились ребром и хрустко ломались. Анка стояла в забытьи, смотрела вниз. Но вот она вскинула голову, обернулась. Налетевший с хутора ветер женским истошным криком хлестнул по ушам. Окинув море безнадежным взглядом, Анка побежала к хутору, путаясь в милицейской шинели. Крики летели ей навстречу от дома сельсовета. На повороте улицы столкнулась с двумя женщинами. Они вели, поддерживая, третью которая ломала руки и рвала на себе волосы. На спине у нее чайкой трепыхался белый платок с синими крапинками. Следом бежала гурьба вездесущих мальчишек.

— Что случилось?

— Муж не возвернулся. Утоп, — ответила одна из женщин.

К Анке подбежала маленькая девочка, дернула за рукав:

— Тётя. Тятя ваш возвернулся.

— Где он?

— В совете сидит.

Анка побежала в сельсовет.

Помещение было переполнено. За столом сидел председатель и по привычке дергал себя за крючковатый нос. На его голове топорщились взъерошенные черные волосы. Он прикрывал густыми ресницами единственный глаз и хмурился. Рядом ерзал на скамейке Панюхай в рваных теплых штанах и грязных валенках. У него были забинтованы обмороженные на льдине руки. Возле него плакали женщины. Одна из них, когда немного успокаивалась, всхлипывая, спрашивала одно и то же:

— Еще скажи. Как же они там?

Панюхай с трудом поднимал руку, мусолил глаза.

— А так же, как сказывал. Ну, понесло нас. Ну, обиды мне учиняли нехорошими словами. Ну… — он захлебнулся, помолчал. — В море хотели кинуть. Ну, я побёг от них. Упал, меня на другую крыгу шибануло, а их… стало быть… — он развел руками.

— И кричали?

— Кричали.

— Бога кликали?

— Не знаю.

Женщины разноголосо заплакали. Одна подбежала к председателю, застучала кулаком по столу:

— Как же так? Как же теперь? Ведь детей куча!

Председатель встал, подергал пальцами нос и еще больше нахмурился.

— Говорил я, граждане, наперёд страховаться надо было. Да разве ж вколотишь что разумное в голову нашему брату? Лучше пропьет деньги, но в дело — ни копейки. И себя и семью в несчастье гублют. Вот и сигналили, ночами костер палили на кургане, видали, что кличем, — а пошли они с моря?

Председатель вытянул жилистую шею, пробежал по толпе красным, как у сазана, глазом. В углу вскрикнула девушка. Возле нее топтался Григорий. Он ловил ее руки, не давая биться головой об стену.

— Крепись, Евгенушка. Не надо так… Успокойся…

В это время вбежала Анка.

— Теперь круглая сирота, — шептали у двери женщины.

Анка догадалась, что отец Евгенушки погиб. Она бросала вокруг жадные взгляды, ища Панюхая, утонувшего в табачном дыму.

Но Панюхай увидел ее раньше.

— Анка!

Заметив отца, девушка заморгала длинными ресницами, прикусила губу. Дымная комната совета, и шумная толпа, и отец — все поплыло перед ее глазами.

— Анка… Что ж ты, чебак не курица… — задребезжал старческий голос, и Панюхай шатко пошел навстречу дочери.

Во второй половине восемнадцатого столетия крымские греки под давлением ханов Девлет-Гирея и Каплан-Гирея покинули родные места и переселились в Россию. Вывод греков из Крыма взял на себя митрополит Игнатий.

Испросив разрешение у Екатерины II на поселение в России, он привел двадцать тысяч греков на земли бывшего Запорожья. Через год Екатерина пожаловала Игнатию грамоту и утвердила план отведенных грекам земель на Азовском побережье. На правом берегу реки Кальмиус, у самого моря, Игнатий заложил первые камни в фундамент строящегося города Мариуполя и храма, а через шесть лет скончался. Его похоронили в храме на правой стороне в сидячем положении. Над гробницей повесили икону Григория-Победоносца, а позже, спустя несколько десятков лет, горожане укрепили мраморную доску с надписью: