— Нет, нет… Это я так… между прочим спросила.

— Теперь она, моя голубонька, счастливая. Добрый муженек ей повстречался.

— Да, Акимовна, — вздохнула Ирина. — Яков Макарович замечательный человек.

Акимовна пристально посмотрела на Ирину и сказала:

— По твоим глазам примечаю: лежит на твоем сердце тоска-печаль неутешная. Отчего бы это, а?

Ирина насильно засмеялась:

— Влюблена.

— За чем же остановка? Такой как ты красавице в девках-вековушках сидеть? Замуж снаряжайся.

Ирина горько усмехнулась, покачала головой:

— Это невозможно.

— Почему?

— Он женат.

— Милая ты моя, да в женатых и влюбляться-то грех.

— Согласна. Но я влюбилась в него, когда он был свободным. Я отдала ему свою кровь… он был тяжело ранен… Ухаживала за ним… А когда выходила его, то узнала, что у него невеста есть.

— Так, так… — в раздумье проговорила Акимовна. — Значит, ты спасла ему жизнь и уступила его другой?

— Та, другая, имела на него больше прав. И ее я так же сильно люблю, как и его…

После минутной паузы Акимовна сказала:

— Мне все ясно… Я все поняла… А скажи… он или она знают об этом?

— Нет. И о моих чувствах никто не узнает. Я их запрятала глубоко в сердце. Может быть, все это забудется. Ведь я впервые в жизни так горячо и так серьезно полюбила человека… Через ход я уеду в медицинский институт учиться и…

Девушка смолкла, и за нее договорила Акимовна:

— …И все забудется, моя умница, добрая душа.

В столовую шумно вошли Анка и Таня.

— Видала, Танюша, где ее надо искать? — и Анка направилась к Ирине: — Что же это ты, подруженька, и глаз не кажешь? К завтраку не дождались и к обеду не пришла. А сегодня у тебя выходной.

— Да вот, — оправдывалась Ирина смущенно, — с Акимовной заболталась.

— Пошли, пошли, — взяла ее за руку Анка. — Меня за тобой Яша послал. Сегодня пойдем к морю, искупаемся, потом отдохнем у нас, а вечером будем ужинать и чай пить, — и она увела Ирину.

Оставшись наедине с Акимовной, Таня сказала:

— Виталий телеграмму прислал. Сегодня из Москвы выехал.

— И слава богу. Вот и Пронька Краснов нынче до дому возвернулся. Хватит проклятой войне людей пожирать.

— Да я… — замялась Таня, — хочу вас спросить.

— Попытка не пытка, спрос не беда. Говори.

— Я хочу к вам перейти жить. Возьмете?

— Возьму. А почему тебе забажалось у меня жить?

— Не могу же я с Виталием под одной крышей дневать и ночевать? Знаете, какие могут пойти по хутору разговоры?

— Рассужденье твое мне по душе. Хорошо, переходи ко мне.

— Спасибо, Акимовна!

И Таня поцеловала ее.

«Тамань» пошла на слом, больше никакие пароходы не заходили на Косу, и надо было полагать, что Виталий Дубов будет добираться из города до хутора сухопутьем. Галя и Валя два дня просидели с утра до вечера за хутором у дороги, глотая пыль, поднимаемую пробегавшими машинами. И только на третьи сутки в полдень девочки увидели, как военный с орденами и медалями на груди сошел с попутной машины и направился к ним широким шагом, держа в правой руке чемодан. Галя сразу узнала отца и бросилась к нему с радостными восклицаниями:

— Папка!.. Мой родной папка!.. Приехал, папка!..

Виталий поставил на землю чемодан, положил на него шинель, и Галя с разбегу повисла на руках отца.

— Папка… родненький… И мамка жила бы… если бы не похоронная.

Виталий целовал льняные, как у покойной жены, мягкие шелковистые волосы, пахнувшие родным морем, и взволнованно, с трудом выговаривал:

— Моя дорогая девочка… Доченька моя…

Валя дергала Дубова за рукав гимнастерки, тихо лепетала:

— Дяденька Виталий… Дяденька Виталий…

— А-а-а, Валюша! — обернулся к ней Дубов. — Ну, здравствуй, милая, — и он поцеловал ее в щеку. — Выросли, поздоровели и по-прежнему дружите. Это хорошо. — Он снял фуражку, повел возбужденным взглядом и с жаром выдохнул: — Вот и родной берег… родное море… Пошли, доченька. Валя, шагай с нами в ногу.

— Шагай, подружка, — и Галя потянула ее за руку.

Виталия хуторяне заметили, когда он спускался с девочками с пригорка. И когда он вошел в хату, в ней уже было полно народу. Его пришли поздравить с возвращением Орлов и Анка, Кавун с женой, Григорий Васильев с Дарьей, Сашка Сазонов, Михаил Краснов с сыном Пронькой, Акимовна с Таней, Панюхай с Фиёном и другие рыбаки. Не было только Ирины, она отказалась идти в дом к незнакомому человеку, как ни упрашивали ее Орлов и Анка. На столе стояли бутылки с вином и водкой, лежали горками пучки зеленого лука, редиски, жареная рыба, консервы, сыр и масло. После первой же рюмки все разговорились. Одни рассказывали о том, как воевали, другие о трудовых буднях. Дед Панюхай через каждые пять минут вынимал из нагрудного кармана кителя золотые часы и наконец напомнил:

— Гостьюшки, пора и по домам.

— Служивому отдохнуть надобно, — поддержал его Фиён.

Гости стали расходиться. Васильев, пожимая Виталию руку, спросил:

— Когда прикажешь сдать тебе обратно партийное хозяйство?

— Хоть завтра утром приму, если коммунисты изберут.

— Дайте человеку отдышаться, — Акимовна с укором посмотрела на Васильева.

— Ничего, Акимовна, я хорошо отлежался в госпитале, даже обленился, — встал на защиту председателя колхоза Виталий. — А лучший отдых на путине. Вечером пойду с рыбаками в море.

— Решено и подписано, — хлопнул его по руке Васильев.

— Вот неугомонные, — покачала головой Акимовна и вышла из хаты.

Таня хотела было последовать за Акимовной, но Виталий задержал ее.

— Спасибо тебе, Татьяна, за материнские заботы о моей дочке.

— На моем месте, Виталий, каждая женщина, дружившая с детских лет с Евгенушкой, поступила бы так же.

— А почему ты покинула Галочку и ушла к Акимовне?

— Неужели ты не понимаешь?

— Догадываюсь… Бытовое разложение… и прочая чепуха?

— Это не чепуха, Виталий…

— Чепуха! — раздраженно перебил Виталий. — Тебе и дочке спальня, мне — прихожая. Какое же тут разложение? И ребенок промеж нас…

— Однако мы не муж и жена, а будем жить под одной крышей. Что же люди скажут?

— Умные ничего не скажут, а на дураков нечего и внимания обращать.

— Нет, Виталий, дураки опаснее умных. Я тоже привыкла к Галочке как к родной дочери…

— Так будь же ей матерью! Хотя бы в память моей Гены, а твоей подруги.

— Так сразу?.. Это невозможно… Но я обещаю тебе, Виталий… Когда ты будешь надолго уходить в море, я не оставлю Галинку… Мы будем с ней вместе и днем и ночью… Как мать и дочь… Как дочь и мать… Я обещаю тебе…

— Что ж, Татьяна, спасибо и на этом, — и он крепко пожал ей руку.

Летом сорок третьего года Олеся Минько, временно проживавшая в Туапсе, куда она эвакуировалась из города Южнобугска в сорок первом году, получила извещение о смерти брата Николая. В похоронной сообщалось, что рядовой энского подразделения Минько Николай Григорьевич 1921 года рождения пал смертью храбрых в бою с немецко-фашистскими захватчиками и похоронен в братской могиле на северо-западном побережье Азовского моря близ рыбацкого поселка Светличный.

Николай был у Олеси единственным родным человеком, с детских лет заменившим ей отца и мать. Их родители погибли от руки кулака в двадцать девятом году, когда Олесе исполнилось четыре года, а Николаю шел восьмой год. Односельчане отвезли сирот в город Южнобугск и определили в детский дом.

Через десять лет Николай вступил на путь самостоятельной жизни — он уже работал мастером в парикмахерской, взял из детдома сестренку и обучал ее полюбившейся им обоим профессии.

Осенью тридцать девятого года Николая призвали на военную службу. Ему оставалось три-четыре месяца до демобилизации, но тут внезапно разразилась война…

За день до эвакуации Олеся получила от брата письмо с новым адресом, а прибыв в Туапсе, она послала ему свой адрес. Так и продолжалась между ними регулярная переписка до лета сорок третьего года, пока не прервала ее смерть Николая…