Получив похоронную, Олеся очень убивалась:
— Четырех лет я лишилась отца и матери… А теперь, когда мне только исполнилось восемнадцать, я потеряла старшего брата… Родного и единственного… Так мало прожила, а уже дважды осиротела…
Утрата для Олеси была тяжелой. Но с кем было разделить эту безмерную гнетущую боль? У Олеси не было даже дальних родственников.
«Не одна я в таком горе… Надо высушить слезы и крепиться… Наши слезы только врагу на руку… Крепись, девушка, крепись, крепись… Ты же комсомолка!..» — ободряла себя Олеся.
Через полгода Олеся получила письмо. Дрожащими руками она развернула сложенный треугольником листок и прочла:
«Дорогая сестрица!.. (Вы позволите мне называть вас сестрой? Думаю, что — да. Вы же называйте меня братом.) Так вот, милая Олеся… С вашим братом Колей, а с моим тезкой и однофамильцем, я служил в одной роте автоматчиков. Мы всегда были вместе, пока смерть не разлучила нас… Коля часто рассказывал мне о себе и о вас. Боже мой! Как удивительно схожи наши судьбы! Я тоже рано лишился родителей и воспитывался в детском доме. Потом рыбачил, работал на большом заводе токарем. И вот война нарушила нашу светлую мирную жизнь.
Олеся! Ваш брат был смелым и отважным воином, командование гордилось им. А я гордился тем, что Колю все бойцы называли моим младшим братом. Умер он на моих руках, перед смертью просил меня написать вам о том, что честно выполнил свой долг перед Родиной. Если вздумаете написать мне, буду рад. Извините, что задержался на целых полгода с письмом. Днем и ночью бои, и никак время не выберешь.
Желаю Вам счастья в жизни. С фронтовым приветом.
Николай».
Казалось, что самой судьбе так было угодно, чтобы имя любимого брата продолжало жить в другом человеке. Это успокаивающе подействовало на Олесю, и она в тот же день послала на фронт незнакомцу теплое письмо, называя его братом.
В действительности же однофамилец Николая Минько не знал брата Олеси и вместе с ним не воевал. А любопытная история его письма к Олесе была такова…
Штурмовые подразделения советских воинских частей, освободив летом сорок третьего года Таганрог, обошли Миусский лиман и устремились северо-западным побережьем Азовского моря на Мариуполь. В районе хутора Бронзовая Коса и поселка Светличный гитлеровцы оказали упорное сопротивление.
Всю ночь штурмовали наши подразделения оборону противника, и к утру враг был разгромлен. Битва была кровопролитной. Бригада санитаров фронтового похоронного бюро не успела за День убрать все трупы. Утром следующего дня санитары подобрали на поле боя раненого солдата, который то приходил в сознание, то снова впадал в беспамятство. Солдат был в брюках, но без гимнастерки и без головного убора. Обут в кирзовые сапоги. Лежал ничком, разбросав руки. На нательной рубахе чернело кровавое пятно. Санитары подняли раненого, усадили на холмик, напоили водой из фляги.
— Спасибо, товарищи, — поблагодарил раненый. — Так легко мне стало… Дайте еще воды испить.
— Благодари бога, что мы тебя в могилу не захоронили, — сказал один санитар. — Совсем на мертвяка похож. Бледность у тебя с подсинькой. Чем же тебя шарахнуло?
— Осколком в спину… Думаю, что осколком… И здорово сконтузило меня… Память отшибло…
— А ну-ка, дай взгляну, — и санитар осторожно стал закатывать на спине рубашку. — Нет, дальше не пускает. Присохла. Придется рывком снять. Так меньше страданий…
— Не надо, — возразил другой санитар. — Это дело врачей… Да вон какая-то медицина пылит по дороге. Либо санбат, либо полевой госпиталь. Сейчас мы определим тебя, — и он побежал к дороге, наперерез колонне автомашин, груженных каким-то имуществом.
Санитар поднял руку. Колонна остановилась. Из кабины первой машины вышел майор медицинской службы. Санитар переговорил с ним и замахал рукой:
— Давай его сюда! Давай!
Раненому солдату помогли встать и, поддерживая его под руку, повели к машине.
— А где же твоя гимнастерка? — спросил сопровождавший его санитар.
— Не знаю.
Они подошли к автоколонне.
Это был Отдельный санитарный батальон гвардейской танковой бригады. Солдата посадили на последнюю машину, в которой ехали легкораненые танкисты, и колонна двинулась дальше. В полдень она остановилась у небольшой рощицы. Санитары разгрузили машины и стали разбивать между деревьями палатки.
Тем временем медицинская сестра, сидя за походным столиком, приготовилась занести в историю болезни необходимые сведения о раненом солдате, подобранном на побережье.
— Фамилия, имя, отчество? — спросила она солдата.
— Да вот… — и солдат, вынув из кармана красноармейскую книжку, положил на столик.
— Та-а-ак… — развернула книжку сестра. — Минько Николай Григорьевич?
— Не совсем так, сестрица… моего отца звали Георгием.
— Что ж, исправим эту ошибку… — и она поставила в графе «отчество» — «Георгиевич». — Двадцать первого года рождения?
— Да неужели и тут ошибка? — и солдат заглянул в книжку. — Так и есть… Ох, уж эти писаря — вечные путаники. Тысяча девятьсот двенадцатого года я рождения. Надо после девятки единицу, потом двойку поставить, а писарь шиворот-навыворот сделал. Эх, ворона! А я и не доглядел.
— Значит, вы двенадцатого года рождения?
— Точно.
— Исправим и эту ошибку, товарищ Минько…
…Осколок сидел неглубоко между ребрами, и хирург санбата быстро извлек его. Он подбросил на ладони почерневший от крови кусочек металла и удивленно вскинул на лоб густые брови.
— Эта вещица больше похожа на охотничью картечь, нежели на осколок снаряда или мины.
— От фашистов всяких сюрпризов можно ожидать, — сказал его помощник.
— И то верно, — и хирург бросил осколок в таз с окровавленными бинтами.
Минько часто вынимал из-под подушки пачку писем и перечитывал их. По обратным адресам было видно, что одни письма были из Южнобугска, другие из Туапсе, но на всех конвертах адреса были написаны одним почерком.
— Надо полагать, от возлюбленной эти послания? — спросил техник-лейтенант, лежавший на койке рядом с Минько.
— От сестры.
— Где же она теперь?
— В Туапсе… Эвакуировалась туда еще в сорок первом.
— Откуда?
— Из родного Южнобугска.
— Ничего, скоро освободим всю южную Украину и твоя сестра вернется домой…
Так свела судьба Минько с техником-лейтенантом в санбате, где они и подружились. Узнав, что Минько токарь высокого разряда, лейтенант обрадованно сказал:
— Это замечательно! Наши походные мастерские фрицы немного тряхнули с воздуха под Ростовом. Два товарища погибли, меня легко ранило. Знаешь, как ты пригодишься нам? Хочешь к нам в мастерские? Устрою. Что твоя пехота?.. То ли дело — танковая бригада! Да в свою часть ты и не попадешь. Согласен?
— С удовольствием! — обрадовался Минько. — Я привык иметь дело с металлом.
— Зашито и заштопано, — заключил лейтенант.
Они выписались в один день и вместе отправились в распоряжение начальника мастерских гвардейской танковой бригады.
…Шесть месяцев раздумывал Минько над письмами Олеси и наконец решился написать ей. Их переписка не прекращалась до окончания войны. Олеся просила его приехать в Южнобугск повидаться, а если будет у него желание остаться в этом чудесном городе, то и работа для него найдется. Минько обещал приехать и, демобилизовавшись, приехал в Южнобугск.
Олеся встретила Николая на вокзале. Она сразу узнала его, как только он показался в тамбуре. Николай писал ей еще из Чехословакии, что у него черная кудрявая бородка, а на груди две медали «За отвагу», третья «За боевые заслуги» и гвардейский значок. В последнем письме Олеся предупреждала его, что если они разминутся на вокзале, то он должен будет отправиться по ее адресу. Телеграмму Николай дал из Днепропетровска, и Олеся пришла на вокзал за час до прихода поезда. Прохаживалась по перрону и то и дело нетерпеливо поглядывала в сторону семафора.
Наконец-то послышался свисток, показался паровоз, и через минуту с грохотом и лязгом состав подкатил к вокзалу. Сходя по ступенькам на перрон, Николай заметил спешившую к его вагону рыжеволосую девушку с букетом цветов. Он так залюбовался ее стройной фигурой, что задержался на последней ступеньке. Кто-то толкнул его в спину.
