Асако увели и заперли снова в ужасную камеру. Она упала на жесткий пол в состоянии, которое было полуобмороком, полусном от истощения. В ее мозгу видения и образы проносились, как низкобегущие облака. Ее расстроенному воображению представлялось, что только один человек может спасти ее — Джеффри, ее муж! Он должен скоро прийти.

Ей показалось, что она слышит его шаги в коридоре.

— Джеффри! Джеффри! — закричала она.

Это был сторож. Он толкнул ее ногой. Снова привели ее к прокурору.

— Так! Теперь вы понимаете хорошо? — сказал маленький грязный человек. — Хотите вы теперь сознаться?

— Как я могу сознаться в том, чего я не делала? — протестовала Асако.

Неумолимый инквизиторский допрос начался снова. Ответы Асако становились все более спутанными. Прокурор сердился из-за их противоречивости. Она, без всякого сомнения, виновна.

— Сколько времени, говорите, вы знали этого Ито? — спросил он.

Асако исчерпала свои силы. Она пошатнулась и чуть не упала; но сторож снова поставил ее на ноги.

— Сознавайтесь же, — кричал прокурор, — сознайтесь, и вы будете освобождены.

— Я готова сознаться, — простонала Асако, — в чем вам угодно.

— Сознайтесь, что вы убили этого Ито!

— Да, я сознаюсь.

— Тогда подпишите признание.

С торжествующим видом спортсмена, который вытянул на берег рыбу после долгого и отчаянного сопротивления, прокурор протянул заранее приготовленный лист бумаги, на котором было написано что-то японскими знаками.

Асако хотела подойти к кафедре, чтобы подписать свое имя; но в это время ноги окончательно отказались ей служить. Сторож схватил ее за ворот кимоно и тряс, как фокстерьер крысу. Но тело продолжало висеть. Он закрутил ей руки назад с бесчеловечностью дикаря. Жертва с трудом простонала, но не сказала ни одного понятного слова. Тогда он положил ее на одну из скамеек и приложился к ее груди.

— Тело очень горячее, — сказал он, — может быть, она и в самом деле больна.

— Упряма, — проворчал прокурор, — я уверен, что она виновна. А вы как? — прибавил он, обращаясь к секретарю.

Секретарь был занят заполнением в нескольких бланках графы улик, импровизируя, если не мог чего-нибудь вспомнить.

— Безусловно, — сказал он, — мнение прокурора всегда оказывается верным.

Однако все же позвали врача. Он объявил, что у пациентки сильнейшая лихорадка и что ее надо немедленно отправить в больницу.

Так резко и непредвиденно закончился предварительный допрос Асако Фудзинами.

Низкобегущие облака галлюцинаций так надвинулись на мозг Асако, что ее мысли, казалось, были захвачены крутящимся вихрем и облетали вокруг всего мира с быстротой аэроплана-экспресса. Как на часах, механизм которых не в порядке, часовая стрелка ее жизни, казалось, перегоняла минутную, а минутная обегала циферблат в шестьдесят секунд или даже меньше, непрестанно возвращаясь к тем же хорошо знакомым фигурам, замирая на мгновение и снова устремляясь вперед с болезненной торопливостью. Время от времени тьма, покрывающая ее сознание, начинала проясняться, и Асако как будто видела окружающие ее сцены с необычайной высоты. Была длинная зала, такая длинная, что ей не виделось конца, и ряды узких кроватей, и сиделки, одетые в белое, в высоких колпаках, как епископские митры; они появлялись и исчезали. Иногда они как будто обращались к ней, и она отвечала. Но она не знала, что говорили они и что отвечала им она.

Добрая японская леди с очень длинным, рябым от оспы лицом сидела у ее кровати и говорила ей по-английски. Асако заметила, что сиделки и доктор держались очень почтительно перед этой леди и что после ее ухода стали гораздо внимательнее к ней, чем до этого. Знакомое имя вынырнуло из ее памяти, как быстрая ящерица из своей норки; но прежде чем сознание успело схватить его, оно ускользнуло опять в область забвения.

Две английские леди приходили вместе: одна старше, другая моложе. Они говорили о Джеффри. Джеффри был одной из романтических фигур на часовом циферблате ее памяти. Они говорили хорошие вещи о Джеффри, но она не могла припомнить, что именно.

Однажды японская леди с испорченным лицом и одна из сиделок помогли ей встать с постели. Ее колени дрожали, и в ноги как будто вонзались иголки и сосновая хвоя; но кое-как она держалась на них. Ее одели. Потом леди завернула ее в большое меховое пальто; и, поддерживая с обеих сторон, ее вывели на открытый воздух, где ожидал великолепный автомобиль. Вокруг него собралась толпа, но ее не подпускала близко полиция. Когда Асако вошла внутрь, она услышала, как застучала машина.

— Аса-сан, — сказала леди, — разве вы не помните меня? Я госпожа Саито.

Конечно, Асако припомнила теперь — весеннее утро, Джеффри и маленькие карликовые деревья.

Интерес дела об убийстве Ито сослужил Асако хорошую службу. Ее друзья в Японии забыли о ней. Они воображали, что она вернулась в Англию с Джеффри. Реджи Форсит, который один знал подробности ее положения, оставил свое место секретаря в день объявления войны и уехал на родину, чтобы присоединиться к армии.

Утренние газеты от третьего января со своим раздутым отчетом о таинственном доме на берегу реки и японской леди, не умеющей говорить по-японски, поразили неожиданностью знакомых Баррингтонов и особенно леди Цинтию Кэрнс и госпожу Саито. Обе леди предприняли расследование и узнали, что Асако лежит, опасно больная, в тюремной больнице. Несколько дней спустя, когда был арестован Танака и вполне сознался в совершенном преступлении, господин Саито, который знал, насколько подозреваемые находятся в руках ревностного прокурора, лично явился к министру юстиции и обеспечил Асако скорое освобождение.

— Эта девушка, — объяснял он министру, — имеет особую ценность для нашей страны. Она вышла замуж за англичанина, который будет когда-нибудь пэром Англии. Это брак, имеющий политическое значение. Он доказательство равенства цивилизации Японии и других великих держав. В высшей степени важно, чтобы Асако была отослана в Англию как можно скорее и чтобы она там хорошо отзывалась о Японии.

Так Асако была освобождена из тисков прокурора, и ей в собственность была отдана прелестная маленькая спальня в европейском крыле жилища Саито.

Дом стоял на высоком холме; и Асако, сидя у окна, могла наблюдать разнообразие жизни улиц внизу: мелькающие трамваи, повозки, носилки и рикши. Налево был лабиринт маленьких домиков из светлого белого дерева, блестящих и новеньких, как игрушки, с игрушечными вечнозелеными растениями и соснами, высовывающимися из их узких садиков. Это был квартал гейш, где целый день звучала музыка самисена и писклявые голоса. Направо была большая, с серыми стенами начальная школа, которая, с правильностью морских приливов и отливов, принимала в себя и выливала на улицу поток мальчиков в синих пальто и девочек, одетых в сиреневые одежды.

Чета Саито, несмотря на их колоссальное богатство и политическое значение, были простыми, непритязательными людьми; казалось, что они целиком отдались своим детям, своему саду, своим карликовым деревьям и испанским собакам. Они легко исполняли свои социальные обязанности, хотя их дом стал настоящей Меккой для бедных родственников, ищущих всяческой помощи. Они давали щедро и принимали гостеприимно. Хорошее настроение было господствующим в доме, потому что муж и жена были старыми товарищами и преданными друзьями.

Господин привел своего племянника и вместе с тем секретаря, очень милого молодого человека, к Асако.

— Аса-сан, я хотел бы, чтобы вы рассказали мистеру Сакабе все о доме Фудзинами и об их образе жизни.

Так Асако передала свою историю этому внимательному слушателю. Может быть, к счастью ее послужило то, что она не могла читать японских газет, потому что многие части ее рассказа о собственных приключениях воспроизводились почти дословно в ежедневных изданиях. Саито управлял из-за кулис громким судебным процессом, который стал известен под именем «аферы Фудзинами». Потому что ему самому надо было расплатиться с кое-какими политическими долгами, и случай с Асако был для него положительно помощью свыше.