— Вот! Готово! — сказал он. Он повернулся в сторону сада и открыл шодзи и амадо. Затем он перебежал через покрытую снегом лужайку; и среди страшной тишины, последовавшей за его побегом, донесся далекий шум всплеска воды в реке.

Наконец Асако растерянно спросила:

— Он умер?

Повар, мужчина, был рад случаю ускользнуть.

— Я пойду, позову доктора, — сказал он.

— Нет, останьтесь со мной, — приказала Асако, — я боюсь. О Хана может пойти за доктором.

Асако и повар ожидали у открытых шодзи, тупо смотря на тело Ито. Наконец повар сказал, что ему необходимо уйти за чем-то. Он не вернулся. Асако звала его, но ответа не было. Она пошла искать его в его маленькой, в три циновки, комнатке у кухни. Она была пуста. Он уложил в плетеную корзинку несколько своих вещей и исчез с ними.

Асако вернулась невольно к своему посту у двери гостиной. Похоже было на то, что она опасалась, как бы кто-нибудь не пришел и не украл Ито, если она отойдет. Но она не решилась бы приблизиться к телу, даже если бы ей приказали. Иногда казалось, что оно движется, пытается встать; но оно крепко прикреплено к подстилкам смолистыми нитями пурпурной крови. Иногда оно как будто говорило:

— Омела! Омела! Целуй меня, Асако-сан!

Холодный ветер порывами врывался в комнату, любопытно касался мертвого, заворачивая рукава его кимоно. Снаружи бамбуковая роща стучала будто костьми; и тающий снег падал с крыши тяжелыми глыбами.

О Хана вернулась с доктором и полисменом. Доктор раскрыл кимоно Ито и сразу покачал головой. Полисмен был в синем мундире и плаще; сабля болталась у него на боку. Он вынул записную книжку и карандаш из кармана на груди.

— Как ваше имя? — спрашивал он Асако. — Ваш возраст? Имя вашего отца и матери? Ваш адрес? Замужем ли вы? Где ваш муж? Сколько времени знали вы этого человека? Были ли с ним в близких отношениях? Вы его убили? Как вы убили его? Почему убили его?

Вопросы сыпались на голову Асако целым роем. Несчастной девушке не приходило до сих пор в голову, что подозрение может пасть на нее. Пришли еще три полисмена.

— Все, находящиеся в этом доме, арестованы, — объявил первый полисмен.

— Протяните ваши руки, — приказал он Асако. Грубые ручные кандалы были надеты на ее тоненькие руки. Один из полисменов принес веревку и обвязал ее вокруг ее талии и талии О Хана.

— Но что же я сделала? — жалобно спросила Асако.

Полисмен не обратил на вопрос внимания. Она могла слышать, как два других поднялись наверх в ее спальню, болтая и смеясь, открывая ее шкафы и выбрасывая из них вещи.

Асако и ее горничную повели из дома, как дрессированных животных. Было так страшно холодно, а на Асако не было пальто. На пути было столько прохожих. Они сердито смотрели на Асако. Некоторые смеялись. Иные дергали ее за кимоно, когда она проходила мимо. Она слышала, как один сказал:

— Это гейша; она убила своего любовника.

В полицейской части Асако подвергалась такому же сбивающему допросу, но уже со стороны главного инспектора.

— Как ваше имя? Сколько вам лет? Где вы живете? Как имена ваших отца и матери?

— Лгать нехорошо, — сказал инспектор, коренастый небритый человек, — сознайтесь, что вы убили этого человека.

— Но я не убивала его! — протестовала Асако.

— Кто же тогда убил его? Вы должны знать это, — с торжеством сказал инспектор.

— Это Танака, — отвечала Асако.

— Кто такой Танака? — спросил у полисмена инспектор.

— Я не знаю; может быть, это ложь, — отвечал тот смущенно.

— Нет, это не ложь, — настаивала Асако, — он убежал через окно. Вы могли видеть следы ног на снегу.

— Видели вы следы? — снова вопрос полисмена.

— Нет, должно быть, там нет следов.

— Вы смотрели?

— Я, собственно, не смотрел, но…

— Вы дурак! — сказал инспектор.

Ленивый допрос продолжался целых два часа, и за это время Асако по крайней мере три раза рассказала историю убийства. Ее смущал непривычный язык и все время повторяющийся припев:

— Теперь сознайтесь: вы убили этого человека?

Асако промерзла до костей. Голова ее болела, глаза болели тоже; ноги были измучены пыткой стояния. Она чувствовала, что они скоро откажутся служить.

Наконец инспектор закончил свой допрос.

— Вот! — воскликнул он. — Уже больше полуночи! Даже и мне надо иной раз поспать. Отвезите ее в тюрьму и заприте в «стойло». Завтра прокурор будет допрашивать в девять часов. Она притворяется глупой и непонимающей; значит, она наверное виновна.

Снова ручные кандалы и унизительная веревка надеты на нее. Она чувствовала, что уже осуждена.

— Могу я послать несколько слов моим друзьям? — спросила она. Наверное, даже Фудзинами не захотят покинуть ее в таком несчастье.

— Нет. Еще не было допроса прокурора. После этого позволение иногда дается. Таков закон.

Ее заставили подождать в сторожке с каменным полом, где восемь или девять полисменов нахально уставились на нее.

— Хорошенькая мордочка, а? — говорили они. — Похожа на гейшу! Кто ее привел в полицию? Это Ишибаши! Ну конечно, ему всегда везет!

Один грубый малый засунул руку в рукав ее кимоно и схватил ее за голое тело у плеча.

— Эй, Ишибаши! — кричал он. — Вы поймали сегодня хорошенькую птичку.

Полисмен Ишибаши взял в руку свободный конец веревки и погнал Асако перед собой в закрытую карету, которая скоро загремела по опустевшим улицам.

Ее заставили выйти у высокого каменного здания; они прошли несколько гулких коридоров, и в конце одного из них сторож открыл дверь. Это было «стойло», где арестованные должны ожидать допроса прокурора. Пол и стены каменные. Было страшно холодно. Не было ни окон, ни света, ни жаровни, ни стула. Одна, в этом устрашающем мраке, стуча зубами, дрожа всеми членами, Асако забилась со своим горем в угол грязного каземата, ожидая дальнейших нежных благодеяний японского уголовного кодекса. Она могла слышать, как скреблись крысы. Она согласна десять раз быть виновной, она чувствовала, что не может переносить этого больше.

Дневной свет начал проникать сквозь щель под дверью. Позже пришел сторож и приказал Асако идти за ним. Она не прикасалась к пище уже двадцать часов, но ей ничего не предложили. Ее привели в зал со скамейками, похожий на классную комнату в школе. На учительской кафедре сидел маленький, грязный человек в пальто, напоминающем мантию ученого, и в черной шапочке с лентами, похожей на колпак шотландцев. Это был прокурор. Рядом с ним сидел секретарь, похожий на него, но одетый менее нарядно.

Асако, до последней степени измученная, хотела сесть на одну из скамей. Сторож дернул ее за полу кимоно. Она должна была стоять во время допроса.

— Как ваше имя? Сколько вам лет? Как имя ваших отца и матери?

Монотонные вопросы снова повторялись до конца, и потом опять:

— Лучше было бы сознаться. Если сознаетесь, мы вас отпустим. Если не сознаетесь, мы будем держать вас здесь день за днем.

— Я чувствую себя больной, — пожаловалась Асако, — могу я поесть что-нибудь?

Сторож принес чашку чаю и несколько соленых бисквитов.

— Теперь сознавайтесь, — грозил прокурор, — если не сознаетесь — вам не будут давать есть.

Асако рассказала историю убийства. Потом пересказала ее снова. Японские слова не всегда вспоминались ее утомленному мозгу. Она говорила вещи, которых сама не понимала. Как могла она защищать себя на языке, непривычном, чужом для нее? Как можно было заставить этого судью, такого безжалостного и враждебного по отношению к ней, понять ее отрывочные фразы и поверить им? Она билась картонным мечом против закованного в железо врага.

Послали за переводчиком, и все вопросы повторили по-английски. Прокурор был раздражен отказом Асако говорить по-японски. Он думал, что это упрямство или что она пробует одурачить его. Он казался вполне убежденным в ее виновности.

— Я не могу больше отвечать на вопросы. Я в самом деле не могу. Я больна, — говорила Асако в слезах.

— Отведите ее назад в «стойло», пока мы позавтракаем, — приказал прокурор. — Я думаю, после полудня она сознается.