Как будто стараясь

                             в денек

                                          последний

Свое —

            за целую жизнь —

                                         наверстать!..

Является шалая, росой унизана,

В глазах так и плещется счастья жар.

Но, полон

                мальчишеского

                                         аскетизма,

Я этих прогулок

                         ей не прощал.

Когда мы — прыгнули,

                                   когда нас — предали,

Когда — не выскользнешь из кольца,

Она — в лесу, во тьме неведомой,

Одна —

            отстреливалась до конца!

Когда закричали,

                           когда застрочили,

Уже в лицо ей картаво сипя,

Она, как в спецшколе ее учили,

Пулю

В рацию,

Пулю —

В себя.

...Плывут облака, исчезая в безбрежность.

Плывут и года, уже далеки.

И спать не дает мне

                               горькая

                                            нежность...

И где-то живут ее старики...

И те запрещенья сейчас отвергая.

Мне хочется крикнуть, года превозмочь:

— В обнимку пойди,

                               доброди,

                                              дорогая,

Ступай,

            догуляй свою первую ночь!

1955.

Работал врач, и все казалось адом.

Я не кричал, хоть боль была остра.

Я сдерживался,

Потому что рядом

Стояла

           милосердия сестра.

Я за руки ее держал... Я стискивал

Их судорожно. И лежал, терпя,

Как будто в ней

Спасение отыскивал...

Она была похожа на тебя.

Такая хрупкая, смотрела строго.

И снова обретал я разум свой,

И боль моя

Ей уходила в руки —

Так в землю ток уходит грозовой.

И, тоненькая, ночи две не спавшая,

Вся в белом, вся безоблачно светла,

Таинственная,

Нежная,

Уставшая,

Стояла милосердия сестра.

А ты теперь придирчиво и гневно

Ругнешь порой за трудное житье,

И хочется мне

В жизни ежедневной,

Чтоб ты была похожа на нее.

1952.

Этой ночью — было в звездном мире

Тихо, будто бы в кино.

Этой ночью

                  тучи подходили

Босяком под самое окно.

И всю ночь прохлады не давала

Терпкая степная тьма и дичь.

Дерево

            на цыпочки

                              вставало,

Чтобы от луны загородить.

Билась бабочка об стену,

Рикошетом, застя свет...

Было двое в комнате их, было

Не до бабочек им и комет.

Было небо— в самой звездной силе!

А в случайной комнате слепой

Чьи-то руки

                  все огни гасили.

Все мосты

                сжигая за собой.

1955.

Здесь ночи нету,

                          а сутки долги,

Тоска такая над сонью всей!....

Ты там, в сосновом лесу

                                      на Волге;

А я — в сосновом,

                            где Енисей.

Заря развеет седые космы,

Круги расходятся по воде.

Одни и те же

                     над нами

                                    сосны,

А, может быть,

                        не одни и те...

В поселке псы разлеглись по-хански

Плашмя валяются — в мохнатом сне.

Здесь неба нету,

                          здесь, в Туруханске,

Бело и немо,

                     как на луне.

И всех, кто бродит, кто спать не может,

Кого пошатывает маята,

Одна и та же

                     хвороба гложет,

А, может быть,

                        не одна и та...

И лишь Тунгуска, светясь и празднуя,

Вся в енисейский течет простор.

И как мечта о любви напрасная,

Горит на отмели,

Горит

Костер...

Дай-ка чокнемся!

По традиции вечной.

Ну-ка чокнемся!..

                            За что?

                                        А за то,

Что — ах, хорошо

                           без смятений

                                                сердечных

И что порознь повешены наши пальто.

Ты пришла ставить точку...

Пили мы, толковали,

Ликовали — с тобой — не раз

                                             в этом зале.

Где плафоны расписаны так хорошо:

Гуси-лебеди

                    картинно летят

                                            п

Чтоб на кухне зарезал их повар ножом?

Расстаемся...

                      И только одно мне известно.

Что замены не будет,

                                  никакая любвишка...

Так в автобусе освобождается место,

А никто не садится: конечная близко.

Выпьем!

              За — не любовь.

За прощальную нашу прогулку.

За — нигде.

Никогда.

За короткое «нет».

За пустующую телефонную будку!

За ненадобность двухгрошовых монет.

А на улице дождь,

Там и смутно и сыро.

Ну, поднимем!

Мы уйдем сейчас в марево то.

Две дороги у нас. Два отдельные мира.

Два мирка...

                     Два номерка от пальто.

1956.

Ты хохочешь... Ты все хохочешь,

Кто-то снял тебя в полный рост.

Хороводишься,

                        с кем захочешь,

За пять тысяч отсюда верст.

Обмороженный и простуженный,

Я под стеганкой все таю

Тело нежное,

                      фото южное,

Полуголую красу твою.

С Индигирки и до Тунгуски,

Белой шкурой во тьме шевеля,

Вьюги стелются по-пластунски

И набрасываются на лагеря.

Ну и стужа, немеют руки,

В двух шагах не видать ни зги.

Но жарчей, чем тебе на юге,

Мне от ревности и тоски.

Только белой метели клочья,

Ветер режет лицо до слез.

А ты хохочешь,

                        ты все хохочешь,

Совсем раздетая в такой мороз.

Вся в рыцарских звездах ночь за окном.

Торопишься вновь? Вырываешься вон?

Давая лишь право мне, так и быть,

К ночному трамваю тебя проводить.

Как царская прихоть, твоя краса.

Наотмашь летишь, смела, хороша,

С снежинками в лад — вся трепет, полет!

Насмешливой нежностью дразнится рот.