Он вдруг почувствовал себя наполовину женатым. Не думал, а почувствовал — ему казалось, что он уже сидел рядом с ней, ощущал запах ее волос, когда-то слышал голос… Так, в незнакомой местности внезапно чудится: давным-давно ты уже бывал здесь, видел темный лес, далекую вершину горы, так же скатывалось к ней тогда красное солнце. Точно знаешь, что ты здесь впервые, а сердце говорит другое. Иногда даже отгадываешь, что увидишь дальше — за лесом, за горой. Володя читал в журнале, почему так случается — это наследие далеких наших предков. Кто-то из них любовался заходом солнца, сидя на опушке, и память словно фотоаппарат запечатлела открывшуюся перед глазами картину. Через многие поколения передавалось по наследству яркое впечатление, пока не вспыхнуло с новой силой в памяти потомка. Тысячелетия, смерти и войны оказались бессильны перед кратким мигом прекрасного…

Сейчас Володя считал себя наполовину счастливым. Но ему было грустно. Миг счастья пройдет, и что будет потом? Оказывается, китайцы могут писать хорошие стихи: «Одиноко дорога тянется в пустоте…» В армии перед самым концом службы остро чувствуешь одиночество. С ребятами они обменивались адресами, клялись собраться отделением в ближайшем к заставе городе, но вдруг замолкали, отворачивались. Володя тоже тревожился: какая теперь жизнь «на гражданке», как примет? Только его друг, нескладный парень Витька Киселев, оставался спокойным. Укладывал в чемодан купленные в увольнении сласти и не вмешивался в разговор. До армии Витька учился в техникуме, и Володя спросил его однажды про счастье: это — краткий миг или необходимая для жизни, но недостижимая цель? «Поживешь с женой и двумя детьми на одну зарплату — узнаешь», — ответил Витька.

Чтобы разогнать грусть, Володя рассказал уморительный случай, как Витька, еще в карантине, отдал сержанту честь в положении «оружие на плечо» левой рукой. Но она не смеялась, а все о чем-то думала и смотрела через голову. Потом стала ерошить ему волосы. Он старался не поворачиваться правой стороной — после ожога волосы там росли плохо. Он понял тогда, что ей одиноко, как и ему, и положил ладонь ей на руку. Она не отстранилась.

Ему очень хотелось, чтобы было хорошо им обоим. Он знал, так будет, когда пройдет ее смущение и она привыкнет к нему. Но раз это было неизбежно, можно сделать и быстрее — ведь оба этого хотят. И он принял решение. Пусть она его ругает (поругает недолго), пусть даже обидится (она поймет, что неправа), он все-все стерпит: ведь ей станет хорошо намного раньше…

— Эй, смотри! — раздался над ухом крик, и из-за поленницы стремительно выскочил Санька. — Сама, дура, нарвалась!

В руках у Саньки трепыхалось рыжее тельце. Чтобы белка не кусалась, он придавил ей шею, и изо рта у нее высунулся маленький, острый язычок.

— Отпусти, — сказал Володя.

— Ты чего? Шкуру загоним!

— Отпусти, — повторил Володя.

Тоненькие пальчики с длинными коготками бессильно хватали воздух. Белка была молодая, видно, спустилась покормиться — теперь Санька мог сделать с ней все, что хотел. Володе вдруг показалось, что это его горло сжала чья-то рука и его язык замер в напряжении. Он сглотнул слюну и с силой тряхнул Саньку за локоть. Белка сверкнула перед глазами рыжим клоком пламени, который тут же затерялся в вершине густой ели. Видя растерянное лицо Саньки, Володя пообещал:

— Я тебе наряд лишний выпишу.

Возле потухшего костра их встретил Фишкин. Он робко начал:

— Зря ты. Она ведь действительно… то со студентами ее видели, то с начальником.

Но Володя посмотрел на него, и он отошел. Потом подошел снова и спросил:

— Дерево там с рейпером… пилить?

— Нет, — покачал головой Володя, — теперь жечь будем.

— Что жечь? — не понял Фишкин.

Тогда Володя пересказал приказ начальника, который получил утром. А приказ гласил — сжигать нарубленные кучи и писать в наряды выработку не какая есть, а какую надо. Не хватало заготовленного леса в лесничестве, но если в неликвид списать запланированную кубатуру — лесобилет будет выполнен. А неликвид поди сосчитай — так понял Володя. И еще многое ему говорил лесничий, из чего он сделал такой выход — надо жечь. Кто понимает дело — тот одобрит.

— Во костерчик загорится! — обрадовался Санька.

Но мужики радоваться не торопились. Осип Михалыч подумал и сказал:

— Рядом дрова мы сожжем. Потом за ними же к студентам ехать за пятьдесят километров?

— Да еще лесничему в ножки поклонись, машину попроси, — поддержал его Фишкин. — А не поклонишься… Сорокин-то где теперь?

— Неликвид зимой все равно уничтожается, а вам выгода, — принялся растолковывать Володя. — Знаешь, сколько кубиков у тебя в наряде станет?

— Сколько станет — мне за них червонец бросят. А дров на сотню покупай — вот и вся выгода. Ты меньше запиши, пусть по-честности будет, да не очень-то мудри. Тоже благодетель нашелся…

— Правильно! — подхватил Фишкин. — Неликвидируемый фонд — он бесплатно, если кто нуждается. Мы законы знаем.

«Хоть ты, — хотел сказать Володя, — хоть ты, пьяница, не лезь, куда тебя не просят. Я же тебя уволю, тебя никуда не возьмут, и ты сдохнешь под забором…» Осип Михалыч — с ним ясно: про морду и про костер ему не понравилось. А этот-то чего хочет? Вот такие фишкины и создают численный перевес. А большинство — всегда право, они поддерживают друг друга, и их не переубедишь. Такое возможно только на гражданке, потому что каждый может оказать, что в голову взбредет.

Володя был зол, но не показал виду и подошел с другой стороны. Он говорил им правду, но не всю. А теперь решил открыться до конца, чтобы они поняли и не артачились.

— Для лесобилета это нужно. Приедет комиссия в сентябре, увидит недобор в лесобилете, и вместо порубок на следующий год ты получишь… — Володя сложил и показал мужикам фигу. — О завтрашнем дне не заботишься, лишь бы сегодня урвать.

— Ты лесничему покажи… — Осип Михалыч махнул своей фигой — в три раза крупнее, с черным кривым ногтем на большом пальце. — Мне семью сегодня кормить надо. А завтра — про послезавтра песенка начнется. Я свое урвал и о завтрашнем подумал, когда отруби жевал и в ямах жил — тебя здесь тогда в помине не было! Тамарке моей десять лет — она корку хлеба не выбросит, знает, отец за нее заплатил честно. А начальник — вот он урвал. Видел у реки сколько леса гниет? Все — его премии. Моя воля — половину бы начальников разогнал.

— А нас на их место! Мы — рабочий класс… — вмешался было Санька, но Фишкин цыкнул, и он замолк.

— Ладно, — сказал примирительно Володя. — Премии не премии, но приказ-то я должен выполнить? Приказ мне дан, как ты думаешь?

— Что ты заладил, как попка? — взорвался Осип Михалыч. — Я мальчишкой видел, как офицер элеватор взорвал при отступлении, — вот то приказ был, потому что немцы на пятки жали, думать некогда. Сейчас тебя кто гонит? Сколько этих, с приказами-то сменилось, пока мы просеку рубили? А мы останемся, нам и думать. Начитались, грамотные, книжек про любовь, вот и… — он сплюнул на рыжий, опрятный ковер хвои под ногами и сказал уверенно: — По снегу на лошади вывезем.

Володя почти забыл про обиду. Ему понравилось, что Осип Михалыч не только о своем кармане думал, а гораздо масштабнее. Он уважал сильных, тех, кто много перенес. Они знают, какие законы управляют жизнью. В Осипе Михалыче видна сила, но согласиться с ним Володя не мог. Выходило, что выгодно им — полезно всем. Однако с этим еще можно мириться — не все понимают тонкости экономики. Что касается лесничего — здесь мужики врут. Таких людей еще поискать надо. Притом наверху, там, откуда начальство назначают, не дураки сидят. Что ж, они хапугу рекомендовать будут?

Оба лесника были на голову ниже его, низкорослые, как крестьянские лошадки. Оба кривыми ногами уперлись в землю, упрямо насупились, и их было не свернуть. Окажись здесь дядька — и он со своим умом не заставил бы их зажечь спичку. Чтобы впустую не тратить время, Володя сказал:

— Туши костер. Сегодня машина раньше придет.