Во мне поднимались гнев и смятение. Сильный гнев и безмерное смятение. Я молчала.

Тебе нечего сказать, потому что ты точно знала, что такое может случиться, когда шла сюда. Нет повода для жалоб. Слишком поздно.

Он наконец нашел нужную кассету, вставил ее в магнитофон. Увеличил громкость и вдруг вспомнил:

— Вообще-то я приглашал тебя на косячок…

Он подошел, дотронулся до моей щеки и сказал:

— Завтра она почернеет… Злишься? С тобой иначе было нельзя. Я тебя хотел и знал, что ты тоже хочешь, а еще я точно знал, как к тебе подступиться…

Жизнерадостный тон, нежная и веселая самоуверенность. Я почувствовала себя дура дурой, потому что сидела, как молчаливая колода, на диванчике. Я встряхнулась.

— Я ухожу и тебе советую сделать то же самое — пока Мирей не вернулась…

Откуда у тебя этот голос обделавшейся соплячки? Завязывай, все было совсем не так ужасно, ты просто слишком много думаешь, а крови-то не было, ни одной капельки. Давай поднимайся и сваливай.

Я встала, чтобы одеться, а он сел. Ноги раздвинуты, руки сложены на груди, взгляд — удивленный.

— Значит, ты такая? Я тут в лепешку расшибаюсь, чтобы тебя расшевелить, а ты на пять минут не хочешь задержаться?

Я в этот момент как раз застегивала последнюю пуговицу на джинсах. Рука замерла, я подняла голову:

— Знаешь что, мудак ты разнесчастный, мне не смешно… Тебе лучше сделать ноги, пока Мирей не пришла.

— Почему ты так хочешь, чтобы я свалил?

— Думаешь, тебе удастся ей впарить, будто все, что случилось, нормально и куда как мило?

— Ну да, тут важна сноровка. Вообще-то я не собираюсь ничего ей рассказывать.

— А я? Думаешь, буду молчать?

Он поднял голову, оторвавшись от травки, которую рубил, состроил удивленную рожу:

— Кое-чего я в тебе не понимаю: ты не дура психованная, я их узнаю с полпинка. Так что ты выдрючиваешься? Хочешь сказать своей подруге: "Мирей, этот парень, о котором ты мне так много рассказывала, знаешь, он ко мне клеится, завалил прямо на столе, просил вернуться завтра, мне так тебя жалко…"?

Ему было очень смешно.

Не дав мне времени ответить, он спросил:

— Есть сигаретка? Сядь, расслабься, отдохни, возьми травки…

Я колебалась, но он уже протянул мне бумагу для косячка.

— Скрутишь сама?

И я села, склеила листок, разорвала билетик, чтобы сделать фильтр. Конечно, он прав: я не посмею ничего рассказать Мирей. Я представляла себе сцену, которая могла бы разыграться между нами, а вслух произнесла:

— Нет, я ей не скажу. Нет никакого резона. Предпочту, чтобы ты убрался отсюда, правда, чтобы никогда больше не видеть твою рожу. Ты и представить себе не можешь, как я на тебя зла!

Он скрутил сигарету, отложил ее в сторону, молча подошел ко мне.

— Значит, ты меня ненавидишь?

Я отодвинулась, точно зная, что это пустой номер: внутри ничего не ёкало, не обрывалось, как раньше.

Он снова схватил меня, притянул к себе и улыбнулся, улыбнулся точно так, как делал это, когда был внутри меня.

— И долго ты будешь выдрючиваться? Я останусь у Мирей, потому что так будет удобнее. А с тобой мы увидимся завтра. Потому что ты умираешь от желания, чтобы я тобой занялся.

— Ты что, на самом деле веришь, что я снова сюда приду?

Я никогда ни с кем не разговаривала, стоя так близко. Нечто внутри меня сломалось, то нечто, которое так ужасно ЭТОГО не хотело. Оно было твердым, как скала, а теперь сломалось навсегда. Он вырвал его из меня и уничтожил.

Я заметила, как он взглянул на часы, проверяя, сколько осталось времени.

И я позволила ему снять с меня джинсы и свитер, как это делают с детьми.

Мы снова начали, он смотрел прямо на меня, и в его взгляде не было ничего доброго. Я пыталась понять, что чувствую и о чем думаю, и понимала: меня нет. Было все еще больно, но он двигался очень нежно, и я знала: да, мне больно, но скоро это пройдет. Меня как будто гладили изнутри, и я никогда никому не смотрела глаза в глаза, и меня тошнило от его губ… А может, я только воображала себе эту дурноту… И все-таки я не сопротивлялась, лежала тюфяком, позволяя ему действовать, я ждала, искала себя и не находила, я прижималась к нему, обессиленная, ничего не понимающая, потерянная.

Внезапно он понесся вперед на полной скорости и наконец взорвался.

Всю вторую половину дня я бесцельно кружила по кварталу, ощущая внутри обжигающую пустоту. Я не стала принимать душ перед уходом — подтерлась кое-как в сортире и думала, что избавилась от его метки в своем теле, но по ногам текло и текло. Столько раз я видела, как клиенты кончают, но и вообразить не могла подобного "удоя"!

На улицах я встречала знакомых, здоровалась, стараясь, чтобы все было как всегда, и точно зная, что все совсем не так, как всегда. Но они-то этого не знали…

Я ненавидела себя, в голове всплывали чудовищные картины: вот кто-то разбивает мне голову об стену, или разносит череп на мелкие кусочки выстрелом из ружья, или ударами камня превращает в кровавое месиво мясо и кости. И все эти ужасы я заслужила.

Так прошли часы, потом на площади Сатонэ я встретила Гийома.

— Черт, что случилось?! — крикнул он, подходя.

На секунду мне показалось, что брат по лицу все поймет, но он продолжал расспрашивать:

— Ты подралась? Говори, что произошло?

Только тут я поняла, что по щеке уже расплывается кровоподтек, и соврала, как плюнула:

— Обругала одного козла, предложила ему трахнуть мамашу, раз водит как мудак, а он выскочил и дал мне оплеуху. Я так и осталась торчать на тротуаре, как хуй в чистом поле, молясь, чтобы он поскорее отвалил. Такой верзила, я его сначала не разглядела…

Главное — не разболтать правду, Гийом все равно ничего не поймет, а если бы и понял, что с того?

Он прокомментировал:

— Здорово он тебя обработал, сволочь… Ты его знаешь? Встречала раньше? Где он живет?

— Нет, машина с марсельским номером, раньше я его у нас не видела.

— Гребаный марселец…

История, которую я втюхала Гийому, стала официальной версией и для других любопытных. Что-то вроде: "Не будем делать из этого проблему!"

Рассказывая свой "ужастик" Мирей, я думала только о том, как он развлечет Виктора.

Гийом спросил:

— Слушай, с тобой правда все в порядке, видок у тебя не очень?..

— Ничего, перетопчется… Буду теперь смотреть на рожу водителя, прежде чем открывать пасть.

— Пойдем, я хочу с тобой выпить.

Мы вошли в кафе на первом этаже Ратуши. Здесь пахло хлоркой, как в школьном буфете.

Я сидела рядом с братом и чувствовала, как запах спермы, поднимающийся из глубин моего нутра, заглушает все вокруг. Запах заразы…

Я все ждала, что Гийом заметит, почувствует и что-нибудь скажет, но его волновали другие вещи.

— Я только что из мэрии, не представляешь, какие они там все идиоты и сволочи…

Он начал рассказывать, как провел день.

— Встретил сейчас Кэти… Они с Робертой работают хостессами в баре мадам Ченг… Я поверить не мог, ну ладно, они вроде неплохо устроились, теперь под защитой. Кэти сказала, кое-кто видел пленку с убийством парижанок. Думаешь, такое может быть?

Я пожала плечами:

— Конечно нет… Лично я согласна с Соней: это мадам Ченг "заказала музыку", чтобы протыриться на нашу территорию. Ладно, что тебе сказали, когда будут готовы бумаги?

— Они поклялись, что выдадут документы на той неделе… Но я не поверю, пока не пощупаю их своими руками…

— В конце концов ты их получишь, сядешь в самолет и — аля-улю, прости-прощай, Лион!

Мимо кафе прошла Лора, впереди бежал Масео, которого она без конца понукала: "К ноге! К ноге…" Гийом заметил:

— Нужно быть совсем чокнутым, чтобы завести такую собаку… Видела, какой он огромный?

Я почувствовала облегчение оттого, что она не остановилась. Мне хотелось спокойно посидеть вдвоем с Гийомом, успокоиться, утешиться.