— Я балерина Большого театра. Мы сюда эвакуированы. Мать в Москве тяжело ранена при последней бомбежке.

— Вы разденьтесь, у нас жарко. Давайте с нами обедать, похлебка флотская. Садитесь и спокойно все расскажите, — помогая снять шубку, перебил ее Орлов.

— Вот письмо от дирекции Большого театра с просьбой помочь, — раскрывая сумочку, продолжала девушка.

— А почему вы обратились к нам? Ведь в Москву ходят самолеты Аэрофлота. С ними проще.

— Завтра рейса нет. А моя подруга, которая осталась в Москве и ведет балеты в Большом, жена вашего штурмана Но. я его никогда не видела, — смутившись, закончила она и изучающе стала нас всех рассматривать.

— Это не я! — торопливо ответил на ее взгляд Орлов.

— И не я! — доверительно улыбаясь, сказал Кекушев.

— Увы, не я! — буркнул Сергей Наместников. Четыре пары глаз с удивлением смотрели на меня

— Увы, это я! — пришлось ответить мне. — А вы… наверное, Вера Васильева, подружка Наташи?

— Вы Аккуратов! — глаза ее скользнули по моим доспехам. Лоснящиеся кожаные брюки, потертая замшевая куртка и тяжелый, сорок пятого калибра, «кольт» на флотском ремне.

— Что? Не похож?

— Костюм какой–то партизанский. Я видела ваше фото, вы в морской форме. Спасибо Наташе, это она прислала телеграмму, объяснила, как вас разыскать. Да, чуть не забыла Дирекция театра просит передать вашему экипажу большую благодарность за мешок с балетными туфлями, который вы привезли нам из Москвы. Без них мы не могли ставить балетную программу. Туфли в суматохе забыли, а мастеров этой редкой специальности здесь нет.

Потом мы обедали. Балерина обладала завидным аппетитом, чем окончательно расположила к себе экипаж, особенно Николая Кекушева, нашего добровольного кулинара. Домой, в такую же школу, как и наша, где жили актеры Большого, Веру проводил Орлов. Договорились, что к восьми утра она будет у нас.

Когда Орлов вернулся, сияющий и небывало веселый, Николай, пристально вглядываясь в него, промолвил:

— Э-эх! Сердце не камень, а сорок пять кило не груз! Дружный смех не смутил Орлова. Втискиваясь в спальный мешок, он назидательно сказал:

— Искусство принадлежит народу. Искусству надо помогать. Они сейчас огромную работу патриотическую проводят.

— Юра, мы разве против? Сорок пять кило, да еще в таком обаятельном оформлении, конечно, не перегрузка. для самолета.

— Ладно, Коля! — миролюбиво отозвался Орлов. — Вам только попадись на язык. А подумай — много ли в этом хаосе войны мы видим тепла? Земля холодная, развороченная, небо коварное, так и караулит твои ошибки! То погода, то истребители и зенитки! Должен же где–то блеснуть и солнца луч!

— Не сердись, командир. Это я от зависти, не злой, — с подкупающей теплотой ответил Николай.

— Да разве я сержусь! — улыбнулся Орлов. Мне было хорошо и радостно засыпать под их такие простые и такие необходимые человеческие слова, вдруг на какой–то миг оттеснившие суровые и неумолимые законы войны.

— Все прекрасно, братки! Но из–за этой балеринки нам опять не видеть фронта! — сквозь сон услышал я голос Сергея Наместникова,

— Не волнуйся, морская душа? Все равно на фронте будем раньше, чем дорогие союзнички откроют второй! — ответил не то Кекушев, не то Орлов.

В восемь утра, с терпением возможным только в авиации, мы ждали машину, обещанную Хмельницким, и балерину Васильеву. Но, увы, ни машина, ни балерина не спешили.

— Москва разрешает прилет только до четырнадцати ноль–ноль, — ни к кому не обращаясь, сказал Кекушев, постукивая пальцами по заиндевевшему стеклу окна.

— Все запоздавшие и идущие без связи — подлежат уничтожению! — добавил Сергей Наместников.

Уже по тону чувствовалось, что идет дальняя подготовка к очередному розыгрышу, объектом которого, несомненно, будет Орлов. Но наш Георгий Константинович, под впечатлением вчерашнего вечера, потеряв бдительность и насвистывая арию из оперы «Паяцы», тщательно пришивал к гимнастерке подворотничок из очередной порции полотна, отрезанного от штанины кальсон.

— Раскаркались, вороны! У нас еще сорок минут. А опоздаем, скорее попадем на фронт! — пытаюсь я отвести удар от Орлова

— Смотри, Николай, а ведь, кажись, устами младенца истина глаголет!

— Не часто! А от такого великовозрастного не слыхал еще

В этот момент дверь резко распахнулась, и на пороге появился лейтенант госбезопасности. Щелкнув кирзовыми сапогами, он отчеканил:

— Товарищи командиры! Машина прибыла в ваше распоряжение!

— Ладно, садись, обогрейся. Опоздал, так нечего выкаблучиваться, — поднявшись во весь свой огромный рост, миролюбиво ответил Сергей Наместников.

Лейтенант виновато улыбнулся, с нескрываемым любопытством рассматривая нашу группу, явно пораженный странным обмундированием и немецкими трофейными автоматами «шмайссер», лежащими на партах — подарок севастопольцев.

— Партизаны? А мне говорили, полярные летчики, — с оттенком разочарования проговорил он,

— Не расстраивайся, лейтенант, — верно, говорили. Партизаны от авиации! Звучит? Вот так–то, лейтенант! Но главное не в форме! Дошло?

Сергей дружелюбно хлопнул лейтенанта по плечу, и они оба рассмеялись.

— Кекушеву и Наместникову немедленно следовать с машиной на аэродром, готовить к вылету самолет, мы со штурманом выезжаем через тридцать минут. Все, ясно?

— Ясно, командир! — бодро ответил Кекушев.

Быстро одевшись, Кекушев и Наместников вышли, следом за лейтенантом, забрав свои чемоданы и автоматы.

Мы сидели молча, не решаясь взглянуть друг другу в глаза. Я чувствовал, как остро переживал сегодняшнюю ситуацию Орлов. Он никогда не опаздывал, и, был самым исполнительным и безукоризненным летчиком. Когда штурмовали Северный полюс и высаживали на дрейфующий лед папанинцев, он был вторым пилотом. у Василия Сергеевича Молокова. В 1938 году, когда льды затерли, ледоколы «Седов», «Сибиряков» и «Малыгин» и их понесло. в высокие широты, где им. грозила гибель, он был командиром четырехмоторного самолета и спасал экипажи этих кораблей Потом летал на ледовой разведке, самой сумасшедшей работе в авиации. Кавалер ордена Ленина и ордена Трудового Красного Знамени еще до войны — а это далеко не частые награды в то время. Товарищи любили его за честность, скромность и душевную прямоту. Но в личной, жизни ему не повезло. Семья распалась, и он тяжело переживал эту драму. Оставшись один, он, всю свою любовь перенес на холодную, загадочную Арктику, годами не покидал, ее бескрайних просторов.

Вскочив с парты, он широкими шагам заходил по классу. Легкий скрип двери и мелодичный; голосок приостановили его движение:

— Я опоздала! Простите, но трамваи стояли, какая–то авария!

— Ничего, у нас еще есть время. Лишь бы поймать попутную машину, — обрадованно ответил Орлов.

На улице было морозно и непривычно людно от нахлынувших сюда московских учреждений. Суровые, озабоченные лица и редкие улыбки. Все куда–то спешили, заполнив не только узкие тротуары, но и заснеженную мостовую. Из заиндевевших тарелок репродукторов, подвешенных к телеграфным столбам, лилась бравурная музыка Дунаевского и, казалось, не было так холодно, как показывал ртутный столбик термометра у Главного почтамта, остановившийся у цифры тридцать.

По ухабистой, оледенелой мостовой непрерывным потоком шли «эмки», ЗИСы и колонны грузовых машин, а ближе к тротуарам вереница гужевого транспорта — телеги на колесах и сани–розвальни. Пахло бензином, сеном и парным духом лошадиного пота.

Орлов, в расстегнутой оленьей куртке со «шмайссером» на шее, остановил «эмку». Рядом с водителем–сержантом сидел грузный майор с интендантскими знаками различия. Он что–то стал говорить Орлову. По мере разговора недовольное лицо майора светлело. Юра махнул нам рукой, и мы втиснулись в машину, которая, на наше счастье, шла на аэродром Майор, развернувшись к нам, заговорил:

— Рад оказать услугу прославленным полярникам. До войны много о вас читал. Вот жаль, земли Гарриса вы не нашли, но она есть, есть! Я верю в нее и уверен, после войны вы ее найдете!