Смотрю молча на Ивана. Он озорно улыбается и не без лукавства говорит:

— Тебе очень хочется открыть неизвестную землю, твою terra incognita.

— Очень! Но лучше потом! Если мы откроем Землю Гарриса в ближайшие минуты, то некому будет об этом рассказать!

Мы оба смеемся, Либин, не поняв нас, недоуменно пожимает плечами и уходит в штурманскую рубку. Не отрывая глаз от приборов «слепого полета», Каминский спрашивает:

— Сколько будем пытать благосклонность Арктики? Ни дьявола же не видно! Надо уходить от обледенения, пока не поздно!

— Обледенение не катастрофично, — бросает Черевичный. — Будет хуже, уйдем вверх. За шесть часов полета машина съела три тонны горючего и стала легче. Вертикальная маневренность обеспечена.

Каминский молча соглашается, и весь уходит в стрелки приборов, стараясь вести самолет по их показаниям, выдерживая заданный курс, скорость и высоту.

На расчетной широте 83°00′ погода не улучшилась. Пройдя еще двадцать минут и не видя ни льда, ни неба, мы развернулись и взяли курс на юг. Часа через полтора погода стала улучшаться. Очевидно, за это время фронт прошел. В 04.00 мы решили садиться. После тщательного изучения льда было выбрано большое и ровное поле, судя по свежим торосам, достаточно крепкое. По внешним признакам льдина была вполне пригодной для посадки, но без солнца трудно было определить характер ее поверхности. На малой высоте все же удалось обнаружить, что ропаков и торосов на льдине нет, хотя есть снежные заструги. Сделав несколько замеров и сбросив дымовые бомбы, пошли на посадку.

Прыжки, грохот, и машина останавливается. Бросаемся под шасси, они целы, но на левой лыже широкая трещина по всей подошве. Шекуров тщательно осматривает ее, подняв самолет гидравлическими домкратами, и спокойно произносит:

— Пока вы будете ловить солнце, и выуживать козявок со дна океана, лыжа будет починена.

Льдина большая: два на два с половиной километра, толщина два метра. Но вся она в жестких снежных застругах и наддувах. Все, как только освобождаются от научных наблюдений, идут на взлетную дорожку сбивать заструги. Механики день и ночь возятся с лыжей, что–то пилят, стругают и клепают. Лыжа солидная, больше трехсот килограммов. Лишь бы выдержала при взлете, а на Врангеле есть запасная.

Измерили глубину океана. Она оказалась самой большой — 3368 метров. Острекин уточнил координаты по звездам. Наша точка соответствует заданной. Широта 79°59′, долгота 169°55′! Товарищи поздравляют меня с «ювелирной работой». Должен сознаться, такая точность удивила и меня. Потом, месяц спустя, когда я читал материалы о нашей экспедиции в «Правде», в душе этим гордился, но отлично понимал, что такая точность — дело случая, — несомненно, многое зависело от счастливого совпадения. Тем не менее эта посадка подтверждала правильность наших методов навигации в высоких широтах Арктики. Статья в «Правде» под заголовком «Изумительная точность советских летчиков» наполняла наши сердца заслуженной гордостью.

К 28 апреля научные работы и расчистка взлетной полосы были закончены, и мы стартовали обратно. Погода была отличной — как на Врангеле, так и на всем побережье.

Самолет в воздухе. На высоком торосе в лучах солнца гордо реет наше алое знамя. Экипаж с благоговением смотрит на освещенное солнцем полотнище, и Черевичный тихо запевает: «Никто пути пройденного у нас не отберет!»

Мы подхватываем песню и мчимся по солнечной дороге на юг!

Широкий прощальный круг, но курс еще пока не домой. Необходимо выяснить, существует ли легендарный остров Крестьянки или какие–либо другие острова в этом необследованном секторе. Наш маршрут: льдина № 3 — остров Геральд — Бухта Роджерса.

Идем на высоте восьмисот метров. Ясная, солнечная погода упрощает наблюдение за льдами. Десятибалльный лед с редкими разводьями заполняет все видимое пространство. Никаких признаков новых островов! Только там, где когда–то экипаж трагически погибшей шхуны «Крестьянка» видел на горизонте к северу от острова Геральд неизвестную землю, — большое скопление тяжелого торосистого льда. Мы долго кружимся, снизившись до ста метров, пытаемся разобраться: не на мели ли сидят эти ледовые нагромождения. Но льды монолитны. Ни разводий, ни трещин, по которым можно было бы определить, дрейфуют или неподвижны льды. Высокие торосы, при освещении их низким солнцем, экипаж «Крестьянки» мог принять за цепочку гор далекой земли…

— Нет и не было острова Крестьянки, — разочарованно, с грустью заявляет Черевичный и достает томик Омара Хайяма.

Я мягко отбираю книгу и говорю:

— Нет Земли Гарриса, Земли Джиллиса, Земли Санникова. Земли Андреева, Земли Полярников и еще десятка островов. Люди столетиями в них верили, наносили на карты, о них писались целые тома научных обоснований и даже фантастические романы. Мы, советские полярники, «закрыли» их. Разве это не географические открытия? Возьми твоего Омара, в нем ты не найдешь лекарства от твоей грусти!

— Благодарю, но твои слова не «яд ли мудреца»? Ты хочешь сказать, в Арктике все острова открыты? А «белое пятно» за географическим полюсом? Что там, никто не знает. Ведь все самолеты, которые там пролетали, шли на большой высоте, над облаками, и Чкалов с Беляковым и Байдуковым, и Громов с Даниловым и Юмашевым — они не видели этой части океана!

Я с нескрываемым любопытством слушаю этого удивительного человека. Не успев закончить одну из самых сложнейших, полную риска экспедицию, он уже мечтал о новой, не менее сложной, нежели выполненная. Но его слова могли растопить любой айсберг равнодушия. Я понимал его и всячески, как мог, поддерживал, не прислушиваясь к эпитетам в наш адрес: «опасные фантазеры», «мечтатели с авантюрными наклонностями» и прочее.

— Знаешь, Иван, такая экспедиция возможна, но она потребует организации промежуточной базы, — отвечаю я.

— Обязательно, и несколько самолетов. Яша, а как на это смотрит наука?

— Наука с удовольствием поступит в ваше распоряжение, — улыбаясь, отвечает Либин, — и поддержит!

Самолет, раскинув могучие крылья, стремительно мчался к далекой земле.

Одиннадцатого мая 1941 года колеса самолета коснулись бетонной дорожки московского Центрального аэродрома. Суматоха радостной встречи. Родственники, друзья, Иван Дмитриевич, кинорепортеры, журналисты, цветы…

Мы стояли на твердой московской земле нашей, такой родной и близкой!

Шел четырнадцатый час полета. Приглушенно выли стальные винты, устало, словно нехотя, врубаясь в пронизанный светом воздух. От длительного наблюдения за льдом — в глазах острый колючий песок. Защитные очки бессильны против этого яростного синего бездонного неба и пламенеющего льда.

Вчера, в канун дня летнего солнцестояния, на летающей лодке СССР-Н-275 мы покинули поселок Джарджан. Уходя в дальнюю ледовую разведку, мы унесли в кабинах гидросамолета тучи злых таежных комаров и смолистый запах ленского леса.

— А-а, кровососы гнусные! Зайцами летаете? Ну, погодите, устрою из вас десант в океане! — гудел наш второй пилот Гриша Кляпчин, гигант с синими глазами и розовой девичьей кожей, почему–то особо полюбившейся комарам. Щеки его распухли от бесчисленных укусов.

«Война» с крылатыми безбилетниками продолжалась долго. Удары, наносимые им, по силе были способны нокаутировать хорошего боксера, но эти маленькие хищники, не лишенные сообразительности, быстро поняли, что наиболее безопасными для них были пилоты, руки и ноги которых заняты управлением, и они с особым ожесточением пикировали на их шеи, вызывая яростные реплики. Что только мы не делали, лишь бы избавиться от этих маленьких мучителей! Смазывались бензином, одеколоном, закручивали шеи платками, открывали все люки самолета, нагоняя в кабинах температуру воздуха, равную наружной, — до минус пяти — семи градусов. Но, увы, переждав немного, комары начинали свой беспощадный штурм. Зато как счастливы мы были, когда наконец–то от них избавились. Включили отопление кабин, сняли кожаное обмундирование. Второй механик Валентин Терентьев начал готовить обед.