— На хвосте висит До‑17 (Бомбардировщик «дорнье».). Расстояние двести — триста метров. Держу в секторе огня!

— Ты что, Наместников, не выспался?! Какой До‑17? Если до линии фронта восемьсот километров!

— Самый натуральный! С черными крестами! — ответил Орлову Наместников.

Я выскочил в салон, протиснулся в башню и тут же проглотил ядовитую фразу, заготовленную для Сергея Метрах в трехстах, чуть левее, на нашей высоте, следом за нами шел фашистский разведчик До‑17. На крыльях и двухкилевом хвосте четко выделялись нацистские знаки.

— Не подпускай ближе ста пятидесяти метров! — крикнул я Сергею и бросился в пилотскую.

— Ну?

— Да!

— Сколько?

— Один!

— Что он, обнаглел? Запороться в такой глубокий тыл? Пошли вниз? — прогудел Орлов.

— Это лучшее, что можно сделать в нашем положении.

Орлов отдал от себя штурвал, и самолет ринулся к верхушкам простиравшегося под нами леса. Снизившись до бреющего полета, используя рельеф местности, часто меняя курс, мы продолжали наш маршрут, с секунды на секунду ожидая атаки.

— Как там, Сергей? — крикнул я в микрофон

— Идет, наглец, за нами, но дистанции не изменяет! Не пойму его, как–то странно себя ведет! Вот опять покачивает крыльями! Ну, жлоб! Дам я ему сейчас по крестам!

— Что, ближе подошел?

— Нет! Метрах в трехстах и выше метров на сто.

— Тогда не стоит. Не достанешь!!

— Хорошо, пусть только подсунется!

А погода звенела. Ярко светило солнце и, как назло, ни облака. Нервы наши были натянуты до предела, хотелось ясности. Почему же, следуя за нами уже более получаса, он не нападал?

— Может быть, боеприпасы израсходовал? — отвечая на мои мысли, сказал Орлов

— А если он следует за нами с целью маскировки, и как только выйдем на заводской аэродром Казани, сбросит бомбы по цехам?

Впереди блеснула Волга. Тонкий штрих виадуков Сызранского моста рассекал ее.

— Уже Сызрань Скоро Казань.

— Отвалил! Уходит, уходит, гад! — закричал Наместников.

Мимо нас, левее, метрах в пятистах, хищно проскользнул До‑17, держа курс к серебряной ленте Волги. Скорость его была значительно больше нашей. Вскоре он превратился в еле заметную точку

Облегченно вздохнув, Орлов с недоумением проговорил:

— Странный какой–то, обалдел, что ли, или все же прикрывался нами, чтобы проникнуть с разведывательными целями в наш глубокий тыл.

— Это он Сергея испугался. Увидел флотскую тельняшку и обомлел, — улыбаясь, ответит Кекушев.

Вскоре в лучах солнца заискрилась позолота Казанского кремля. Сделав широкий круг, мы пошли на посадку, низко проходя над шпилем башни Сюмбеки.

Подруливая к стоянке, увидели группу летчиков, окруживших двухмоторный самолет с… черными крестами.

— Это же он! До‑17!

Ничего не понимай, мы растерянно смотрели на самолет, около часа преследовавший нас.

Подрулили, нас поставили рядом с ним, а когда мы выключили моторы и спустились на землю, к нам подошли трое летчиков и, улыбаясь, стали благодарить за то, что провели их до Казани.

— Нам поручили перегнать этот трофейный самолет. Вылетели из Рязани и вскоре из–за отказа навигационных приборов потеряли ориентировку. А отклоняться от строго указанного маршрута не могли. Сами посудите, с такими знаками нас сразу бы сбили Уже хотели садиться на вынужденную посадку, подыскивали ровное поле, а тут смотрим, идет по нашему курсу самолет с опознавательными знаками Полярной авиации Ну, думаем, полярники знают, куда идут. Вот и пристроились в хвосте, держались па почтительном расстоянии, все время опасаясь, как бы ваш свирепый морячок не открыл огонь. А когда увидели Волгу и Сызранский мост, тут уже ясно, что Казань рядом. Ну, мы и оторвались от вас…

— Счастье ваше, что не подошли ближе. Угостил бы из УБТ 1 Почему молчали? Не передали по радио? — спросил Сергей Наместников

— Рация не работает. Да и радиста у нас нет. Пилот, штурман и инженер, — извиняющимся тоном закончил командир напугавшего нас самолета.

Мы внимательно осмотрели До‑17. Это был двухцелевой самолет, бомбардировщик и разведчик. Его сравнительно высокие скорости, отличное вооружение: две пушки и шесть пулеметов, а также дальность полета в две тысячи километров — не шли ни в какое сравнение с нашей пассажирской машиной.

— Ну, как машинка, морячок? — хлопнув дружески по плечу Сергея, спросил командир.

— Подошел бы поближе — оценили б, каков металл, — мрачно ответил Сергеи

На КП мы получили подтверждение дальнейшего пролета и стартовали на Краснодар. На этот раз, подключив шлемофон к приемнику дальней связи, Сергей забрался в свою башню и весь путь не выходил из нее, внимательно наблюдая за воздухом.

Утром следующего дня мы сели на аэродроме Херсонесского мыса. Севастополь пылал Черные столбы дыма поднимались вверх, удушливая гарь окутывала город, Севастопольцы не сдавались. Город приковывал к себе крупные немецко–румынские силы, благодаря его стойкости приостановилось продвижение гитлеровцев к кавказской нефти. Одну за другой назначал Гитлер даты взятия города, но атаки его орд захлебывались.

Сдав спецпочту и приняв на борт тяжелораненых, мы вылетели обратно. Первые сто километров нас сопровождало звено истребителей, а в районе Анапы, прижимаясь к складкам гор, мы взяли курс на Краснодар.

В Москве после двухсуточного отдыха мы получили новое задание: обеспечить связь между столицей и Куйбышевым, куда были эвакуированы правительственные учреждения. После живой и горячей работы на линии фронта эти полеты нам казались скучными и нудными.

Работа эта угнетала наше самолюбие, ибо она по духу никак не соответствовала нашему настроению, и мы продолжали выискивать способы, как бы перейти в Действующую армию. Но, увы, любое наше предприятие, как правило, начинавшееся положительно, кончалось не в нашу пользу. Имя Ивана Дмитриевича Папанина было настолько авторитетно, что никто из военачальников не решался входить с ним в конфликт из–за экипажа добровольцев. Отчаявшись, мы решили использовать самые крайние и, конечно, самые неблагоразумные меры, которые, как нам казалось, приведут к нашему изгнанию из Полярной авиации и тем самым откроют ворота на фронт.

И такой момент, как нам казалось, настал, когда комендант Кремля, генерал–лейтенант Хмельницкий дал нам задание — доставить из Куйбышева в Москву англо–американскую дипломатическую миссию с высокими, представителями, которую на Центральном аэродроме столицы в четырнадцать ноль–ноль будут встречать официальные лица во главе с Молотовым. Зная четкость и пунктуальность нашей работы, Хмельницкий, обаятельно улыбаясь, распрощался с нами, пообещав назавтра к восьми прислать за нами машину. Вылет в девять.

Когда мы прилетали в Куйбышев, то жили в школе и ночевали на партах. Ни постелей, ни одеял, конечно, не было. С нами, зачастую в такой же обстановке, приходилось ночевать и дипломатам, и разным высоким лицам советских правительственных учреждений. Но никто на эти неудобства не жаловался, да их просто и не замечали в той сложной обстановке, которая была в декабре 1941 года. Экипаж же, пожалуй, был в лучшем положении, так как мы имели при себе пыжиковые спальные мешки, спать в которых было хорошо, даже на неудобных партах.

Хмельницкий ушел. Оставшись одни, мы затеяли готовить горячий обед, благо захватили с собой картофель и банку говяжьей тушенки. На бензиновом примусе, еще в 1937 году, побывавшем на Северном полюсе, Николай Кекушев быстро сварил великолепный картофельный суп, вернее, густую, божественного аромата, похлебку. Но едва мы расположились к пиршеству — в полумрак школьного класса скользнула женская фигурка, облаченная в беличью шубку.

— Умоляю, товарищи летчики, спасите! Мать, мама погибает в Москве! Вот телеграмма с разрешением вылета. Возьмите меня с собой!

Хорошенькая молоденькая девушка, полная обаяния юной прелести, с мольбой смотрела на нас опухшими от слез глазами. Мы растерянно переглянулись.

— Садитесь, пожалуйста, — подвигая ей парту, ответил Николай Кекушев, первым пришедший в себя, — кто вы, почему погибает мама?