Я вдруг заметил в глазах Нины слезы. Мне нестерпимо хотелось обнять ее, но вместо этого я спросил:

— Долго еще до вашей квартиры?

В Стокгольм меня доставили, как мешок с картошкой.

…В один прекрасный день в сталинградский госпиталь явились два немецких офицера, с ними — русский особист и два санитара, каждый размером с медведя. Офицеры долго хрустели бумагами, недоверчиво разглядывая печати и подписи. Потом санитары сняли меня с койки и поволокли из палаты. У меня не было сил ни отбиваться, ни даже просить о пощаде. Я только не понимал, почему молчат Рейхенау и Леер. Почему они позволяют русским так обращаться со мной? И где Кролль?

— Эрнст, тебя забирают домой, — услышал я голос Фрица. И, естественно, не поверил.

Только одно я и понимал: меня отрывают от моих товарищей.

Меня засунули в автомобиль, повезли. Я заснул. Мне было жарко, потом холодно. Потом — очень холодно. Молодой особист растолкал меня, вывел из машины, а когда я пошатнулся — помог удержаться на ногах. Я видел, что ему неприятно ко мне прикасаться. Поблизости заревел мотор. Я заставил себя открыть глаза и увидел транспортный самолет. Несколько человек, пригибаясь, бежали к самолету.

— Нам туда, — показал особист.

У меня заплетались ноги. Он придержал меня за плечи.

— Возьмите наконец себя в руки, — произнес он по-немецки с жутким акцентом. — Смотреть противно! Почему вы так раскисли? Жалеете себя?

— Да, — буркнул я.

— Врезать бы вам хорошенько, — вздохнул он. — Как же вы мне надоели…

Он подтолкнул меня к люку:

— Забирайте!

Высунулась физиономия, несомненно немецкая, протянулась рука, и меня затащили внутрь. Я устроился в кресле у окна и еще успел увидеть, как особист шагает обратно к машине. Уставший, но здоровый и вполне довольный собой человек. Я обмяк в кресле и задремал. Самолет поднялся в воздух.

Спустя некоторое время рядом со мной уселся один из немцев, приходивших за мной в госпиталь.

— Господин Шпеер, — обратился он ко мне. — Выслушайте внимательно. Это очень важно.

Меня разбирал смех. Важно? Что вообще может быть важно? Все важное закончилось.

Но он оказался настойчивым. Потряс меня за плечо:

— Сосредоточьтесь, пожалуйста. Вы знаете, куда мы направляемся?

Я молчал.

— Сейчас ведутся переговоры об обмене пленными, — заговорил немецкий офицер. — Министр иностранных дел граф фон дер Шуленбург выдвинул инициативу… Швеция как нейтральное государство… Международный Красный Крест… Представитель Советского Союза в Швеции госпожа Коллонтай…

На меня сыпались имена и названия, которые не имели ровным счетом никакого значения. Я собрался с силами и спросил:

— К чему всё это?

— Вам известно, что в начале войны мы захватили в плен старшего сына Иосифа Сталина — лейтенанта Якоба Джугашвили?

Я сказал, что понятия об этом не имел.

— Первоначально мы предполагали обменять Якоба на генерала Паулюса, — продолжал офицер. — Мы рассчитывали на отцовские чувства Сталина. Но у Сталина нет отцовских чувств. Между нами, он — чудовище. Знаете, что он ответил?

Я слабо пожал плечами. Откуда мне знать? Я и о существовании лейтенанта Якоба узнал несколько минут назад.

— Сталин сказал, что не меняет солдат на генералов… Когда Якобу стало об этом известно, он попытался покончить с собой в лагере.

— Разумно, — заметил я.

— Находите? — Офицер покосился на меня так, словно опасался, что я его укушу. — В любом случае, эта сделка не состоялась. Но Сталин, пусть он даже чудовище, понимает: сейчас жизненно необходим жест доброй воли. И ждал с нашей стороны новой инициативы. Следовательно, мы были вынуждены предложить ему какой-то другой обмен, равноценный как в военном, так и в личном отношении. Понимаете?

— Нет.

— Требовался близкий родственник высокопоставленного германского руководителя, и притом такой, чтобы в звании мог быть сопоставим с Якобом. Буду откровенен: будь жив фельдмаршал фон Рейхенау и не случись несчастья с фюрером… — Он поперхнулся.

— Идеальной кандидатурой стал бы Фриц, — закончил за него я. — Но старик Рейхенау погиб смертью храбрых, а фюрер… тоже погиб. Поэтому из могилы выкопали труп Эрнста Шпеера. Вонючий, но всё еще пригодный.

— Ваша матушка была весьма энергична, — добавил офицер многозначительно.

— О, она — настоящая германская мать, — пробормотал я и снова заснул.

Второй самолет, на этот раз шведский, из Москвы в Стокгольм с посадкой в Гельсингфорсе для дозаправки. Я продолжал спать.

Из самолета мы опять пересели в автомобиль. Министерство иностранных дел, где велись переговоры, размещалось в особняке, похожем на коробку от торта. Меня отвели в небольшую комнату, где можно умыться и передохнуть. На подоконнике стоял графин с мутноватой теплой водой. Я плюхнулся на табурет, откинул голову к стене. Несколько раз через комнату проходили какие-то люди: легонько цокали женщины в строгих блузках, стучали сапогами военные.

Миниатюрная пожилая дама в старомодном костюме с круглым кукольным личиком остановилась возле меня.

— Господин Шпеер? — осведомилась она. — Как вы себя чувствуете?

По-немецки она говорила безупречно.

— Как скотина, — ответил я.

Она чуть улыбнулась:

— Ничего, скоро всё закончится. Выпейте воды.

И ушла молодой, бодрой походкой.

Я перевел взгляд на моего сопровождающего:

— Кто это?

— Это советский посол, госпожа Александра Коллонтай.

— А выглядит как гувернантка.

— Она старый большевик и очень сильный дипломат, — сказал мой спутник. — Напрасно вы пытались ее смутить. От слова «жопа» эта дама в обморок не падает.

Я промолчал.

Сейчас эта миловидная старушка обсуждает с влиятельными господами какие-то важные международные проблемы. А в качестве приятного, хотя малозначительного дополнения — подношение канцлеру Германии: его незадачливый младший брат. Лишняя карамелька в рождественском кульке.

Вошло еще несколько человек. Я надеялся, что они, как и остальные до них, пройдут через комнату и куда-нибудь денутся, но эти остались. Один из них, в длинной русской шинели устаревшего образца, долго плескал себе в лицо из умывальника, потом из умывальника же пил. Обтер лицо ладонью, стоя среди комнаты.

Он был бледный, с синевой отрастающей щетины на тяжелом подбородке, с огненными глазами самоубийцы. Поймав мой взгляд, он уставился на меня в упор, бесстыдно, как будто сравнивал и определенно видел, кто из нас двоих моложе, крепче, лучше.

Внезапно он произнес несколько слов, которых я не понял. Я перевел взгляд на немецких офицеров, потом на русских — те не понимали тоже. Только тогда я сообразил, что это и есть Якоб Джугашвили и что говорит он по-грузински. И как только до меня это дошло, он начал смеяться.

В смехе Якоба звучало не торжество, а твердая уверенность в будущем. Прочная, как всеобщая убежденность в том, что рано или поздно мы все умрем.

Вернулась кукольная Коллонтай. На короткое время задержалась возле Якоба. Она смотрела на него ласково и тревожно, как пожилая тетушка смотрит на подросшего племянника. Затем перевела взгляд на меня, глаза ее стали холодными.

Якоб теперь молчал, лихорадочное веселье сменилось угрюмством. Время тянулось. Я перестал чувствовать вообще что-либо. Просто хотелось лечь в постель, закрыть глаза и перестать быть.

— А как вы освободились? — спросила Нина.

— Освободился? — Я споткнулся посреди тротуара. Ее вопрос прозвучал неожиданно. О своем избавлении от плена я никогда не думал как об освобождении. Это определенно было чем-то другим.

— Ну да, — она продолжала идти, сосредоточенно глядя себе под ноги. — Например, Анри бежал из немецкого концлагеря. Правда-правда. А вы?

— Меня, Нина, просто выкупили, как полезное животное. Барана, например. Только не воображайте, — быстро спохватился я, — будто я из-за этого переживаю.