Я управился за два часа.

…Сталинград — великий сигнал тревоги, который подает судьба немецкому народу! Народ, у которого найдутся силы пережить и преодолеть такое несчастье и при этом еще и почерпнуть из него новую мощь — такой народ непобедим. В моей речи к вам и к нации я вспоминаю героев Сталинграда. Эта память накладывает на меня и на всех вас нерушимые обязательства.

…Сейчас не время спрашивать, как всё это произошло. Вопросы могут подождать до тех пор, пока немецкий народ и весь мир не узнает полную правду о бедствиях последних недель, об их страшной и судьбоносной значимости. Героические жертвы наших солдат в Сталинграде имеют глубокое историческое значение для всего Восточного фронта. Они не были напрасными, и будущее покажет — почему. Когда я перескакиваю через прошлое и смотрю вперед, я делаю это нарочно. Время не ждет! Времени на бесполезные дискуссии больше не осталось. Мы должны действовать немедленно, тщательно и решительно.

…Немецкий народ будет бороться. Мы знаем, что сейчас немцы отстаивают всё самое святое, что у них есть: свои семьи, своих женщин и детей, прекрасную и нетронутую природу, свои города и села, двухтысячелетнюю культуру — всё, ради чего действительно стоит жить.

…В этот трудный час каждый должен выполнить свой долг — хочет он того или нет. И мы знаем, что народ это полностью одобряет. Уж лучше сделать слишком много, чем слишком мало, лишь бы только наши усилия привели Германию к победе. Еще ни одна война за всю историю человечества не была проиграна из-за слишком большого количества солдат или оружия.

…Настало время заставить лодырей трудиться. Хватит им нежиться в покое и довольстве. Мы не можем ждать, пока они поумнеют. Тогда уже может быть слишком поздно. Сигнал тревоги должен прозвучать для всего народа. За работу должны взяться миллионы рук по всей стране.

…Наши враги заявляют, что немецкие женщины не в состоянии заменить мужчин в военной экономике. Это может быть справедливо для определенных областей, требующих тяжелого физического труда. Но я убежден, что немецкая женщина полна решимости занять место, оставленное мужчиной, ушедшим на фронт, причем сделать это как можно скорее. Неужели хоть одна жена и мать не отзовется на мой призыв, не встанет к станку ради тех, кто сражается на фронте? Неужели кто-то захочет поставить свой личный комфорт выше национального долга? Неужели кто-то в свете угрожающей нам страшной опасности предпочтет заботиться о своих частных нуждах, а не о требованиях войны?

…В этот час трудных размышлений о судьбе германского народа мы твердо и непоколебимо верим в победу. Мы видим ее перед собой; нам нужно только протянуть к ней руку. Мы должны научиться подчинять ей всё. Таков девиз настоящего момента. И наш лозунг должен быть таким: «Воспрянь, народ, и пусть грянет буря!»

Берлин,

январь — февраль 1943 года

У меня есть все основания полагать, что по окончании войны (с любым исходом) благодарные потомки установят конный памятник на Паризерплац именно Вернеру фон дер Шуленбургу — не фельдмаршалам или адмиралам, не канцлеру, не ушедшим в прошлое вождям, а пожилому графу, сумевшему прорвать, казалось бы, непроницаемую завесу, отгородившую Германию от Востока и сталинской России.

Вчера граф Шуленбург встречался в Стокгольме с русской посланницей Александрой Коллонтай. Негласно, разумеется. При посредничестве шведского министра иностранных дел Кристиана Гюнтера.

Когда поздно вечером в Рейхсканцелярию пришла краткая шифрованная телеграмма «Есть проблеск надежды», я бездумно ополовинил бутылку коньяка «Луи Руайе», до того праздно стоявшую в тумбе стола. Не опьянел вовсе, хотя употребил нектар на голодный желудок. Неужели получилось?

…Относительное затишье на фронте продолжалось вторую неделю. Полностью выложившись за время наступления на Ростов, русские приостановили активные операции, при этом накрепко блокировав части групп армий «А» и «Дон» на Таманском полуострове. Мы кое-как (именно «кое-как», к огромному сожалению) наладили мизерное снабжение окруженных подразделений и ломали голову над тем, как эвакуировать их в Крым — второй «Сталинград» привел бы нас к окончательному крушению.

Жизненно необходим был водный транспорт для доставки на Тамань боеприпасов, продовольствия и медикаментов. Катастрофически не хватало самоходных барж, паромов и буксиров, силы прикрытия тоже оставляли желать лучшего. Группировка Кригсмарине на Черном море составлялась из 30-й флотилии подводных лодок (всего-навсего шесть малых субмарин), торпедных катеров типа S-26, минных тральщиков, десантных кораблей «Зибель» и многоцелевых быстроходных транспортов — «линкоров Черного моря», использовавшихся в самых разнообразных целях: минные заградители, сторожевики, охотники за подводными лодками. Всего около 430 боевых единиц, чего было явно недостаточно.

Оставалась надежда на помощь Румынии и Болгарии, но, во-первых, правительства царя Бориса и маршала Антонеску начали осторожничать — сказался психологический эффект, произведенный нашими поражениями на юге России — во-вторых, флоты прибалканских стран тоже не отличались многочисленностью и серьезным тоннажем.

Я помнил эвакуацию англичан из Дюнкерка, когда использовались любые суда, способные держаться на воде — вплоть до частных яхт, вывозивших по нескольку солдат. Но британцы бросили на побережье всё имущество и тяжелое вооружение, чего мы себе позволить никак не могли. Предполагалось организовать конвои маршрутами Керчь — Темрюк, Керчь — Анапа и Керчь — Тамань, но сперва требовалось отыскать требуемое количество плавсредств.

Кроме того, существенную опасность представлял русский Черноморский флот, сейчас базирующийся в портах Батум и Поти — доселе командование противника рассматривало флот как вспомогательное оружие сухопутной армии и не позволяло предпринимать самостоятельных действий, но если положение изменится, наша Таманская группировка окажется в практически безвыходном положении…

…В эти самые дни граф фон дер Шуленбург и сделал главную ставку своей жизни. Посоветовался лишь со мной и рейхсфюрером — оповещать высокопоставленных сотрудников МИД пока не стоило, среди них было много людей прозападной ориентации, «восточные» же устремления Шуленбурга могли быть восприняты в германской дипломатической среде весьма неоднозначно.

Общий посыл был таков: я практически семь лет работал послом в Москве и сумел наладить доброжелательный контакт с руководством большевиков, включая столь непростого человека, как комиссар иностранных дел Молотов. Я могу обратиться к нему с частным посланием, через шведов. Напомнить, что с самого начала полагал войну с Советским Союзом безумием. Использовать личный канал общения.

— Бесполезно, — Гейдрих отмахнулся. — Любезный граф, уровень ожесточения перешел любые мыслимые границы. Тут не помогут никакие прежние связи. Возможно, Молотов некогда и симпатизировал вам, но после полутора лет войны письмо вполне предсказуемо отправится в отхожее место при его кабинете.

— Я не собираюсь апеллировать к призракам прошлого, — горячо возразил Шуленбург. — Хотя утром двадцать второго июня, прощаясь с Молотовым после вручения ноты об объявлении войны, мы все-таки пожали друг другу руки…[37] И я понимаю ваши доводы, рейхсфюрер. Можно попытаться сыграть на прагматичности большевистских вождей. Все-таки они реалисты и практики. Сделать им заманчивое предложение, одновременно давая понять, что мы готовы уступить в отдельных, ранее принципиальных позициях.

— Что будет воспринято как сигнал слабости. Особенно после Сталинграда.

— Всё зависит от формулировок. Допустим, сколько русских генералов сейчас находится в нашем плену? После двух летних кампаний?

— Много, около полусотни, — без паузы ответил Гейдрих. — Уточнить будет нетрудно. Предложить обмен?