— Сейчас очень много горя. — Она задумчиво, привычно провела пальцами по лбу. — Я, товарищ Морозов, не имею обыкновения тратить время на жалость. Сразу оцениваю — в состоянии я помочь или нет. И уже в соответствии с этим — всё остальное.
При этих словах Силантьев как-то особенно громко зашуршал бумагами.
Пешкова сделала паузу и обратилась ко мне:
— У вас ко мне какой-то вопрос, товарищ Морозов?
— Да нет, пока всё ясно.
— Товарищ Пешкова в данный момент занимается помощью сиротам, — вмешался командующий. — Фронтовым детям, детям из партизанских отрядов, детям, обнаруженным в освобожденных районах.
Я наконец-то вынул из нагрудного кармана мой отчет.
— В обследованной местности несовершеннолетних детей не обнаружено.
Силантьев забрал отчет, пробежал глазами.
— Ну что ж, — подытожил он, — молодец.
Пешкова безмолвно ждала, пока мы закончим. Я так понял, у нее на уме что-то еще. Ну и говорила бы скорее, нечего кота за хвост тянуть.
— Вы хорошо владеете немецким, товарищ Морозов? — спросила Пешкова.
— Фрицы не жаловались.
— А лет вам сколько?
— Двадцать шесть. Хотя это к делу не относится, товарищ Пешкова.
— Давайте, Морозов, мы тут сами будем решать, что относится, а что не относится, — резко оборвал Силантьев. — А вы просто отвечайте на вопросы.
Генерал пристально посмотрел на меня. В полумраке, при свете коптилки, сделанной из снарядной гильзы, в папиросном дыму командующий был едва различим. Но все-таки я видел, что он что-то обдумывает, как будто до конца еще не уверен.
— В Красной армии вы с какого года? — спросил он.
— С тридцать седьмого.
— Войну где встретили?
— В Белоруссии на погранзаставе.
Чем дольше он расспрашивал, тем муторнее мне становилось. Все это можно в личном деле прочитать. Он ради Пешковой старался. Чтобы она меня во всей красе понаблюдала.
Командующий пыхнул папиросой так, что та догорела мгновенно и осыпалась прямо ему на пальцы.
А Пешкова вдруг взяла меня за руку — перчатку успела снять, рука у нее оказалась теплая, твердая. Сильная.
— Давайте-ка мы с вами у товарища Шумилова чаю попросим, товарищ лейтенант.
Шумилов грузно повернулся к темноте, темнота зашевелилась, вышла, потом вернулась с чайником. У майора Силантьева запотели стекла очков. Он их не снимал и не протирал. Так и сидел запотевший.
Пешкова разливала чай с таким видом, словно находилась на даче и командовала самоваром. Даже улыбка у нее была какая-то довоенная.
— Тут такие дела, товарищ Морозов, — заговорила Пешкова. — Дети — детьми… В Красном Кресте всегда найдется, кому их опекать. Организацию я наладила, с детьми многие хотят работать… А вот заниматься пленными немцами мало кто станет по доброй-то волюшке. — Она вздохнула. — Конечно, русский человек к пленному жалостлив. Но дело ведь не в том, чтобы жалеть, дело в том, чтобы помочь по-настоящему. — Она сжала свои тонкие губы в нитку. У нее красиво вырезаны крылья носа. Такие бывают у казачек. — Знаю, товарищ Морозов, знаю: помогать немцам — душа не лежит. От одних только детей чего только не наслушаешься, сколько горя от оккупантов хлебнули… Но, — она подняла палец, — раз уж они не погибли в бою и не были расстреляны на месте, нам за них придется отвечать.
Я пожал плечами:
— А что я-то могу? Разве что своей кашей с ними поделиться. Так ее на всех всё равно не хватит.
— Пейте чай, — приказала товарищ Пешкова.
Я послушно выпил сразу полкружки, захрустел сахаром.
— Вот и в двадцатом году пленными поляками, чехами и белыми офицерами никто заниматься не хотел, — продолжала Пешкова. — А если некому, то я могу и должна взяться.
— Так вас поставили пленными немцами распоряжаться? — догадался я.
— Я осуществляю контроль со стороны Международного Красного Креста, — пояснила Пешкова. — Никто не ожидал, что под Сталинградом в плен будет захвачено такое количество людей. И что последуют такие катастрофические последствия. Пленных просто негде размещать. Не хватает продовольствия, нечем топить, да и что топить-то — пустое пространство, без стен, без крыши? Меня товарищи сегодня провезли по Сталинграду — жутко глядеть, одни развалины, а ведь такой был красивый город… — Голос ее чуть дрогнул, она вытерла глаза перчаткой. — Ни для кого условий нет, ни для наших, ни для немцев… Международное положение сейчас меняется. — Она задумалась, отпила из кружки.
Мне нравилось смотреть, как она двигает руками, как наклоняет голову. Похожа на артистку в кинокартине. Вроде ничего особенного, а каждый жест аккуратный, продуманный и в то же время искренний. Такое нечасто встречается. Вообще — редкая женщина.
— Какие-либо выводы из обстановки делать пока рано, — продолжала она. — Товарищ Сталин тоже ничего определенного не говорит. С одной стороны, немцы вроде как покончили с гитлеризмом. С другой — знамена-то они поменяли, а суть наверняка осталась прежняя: «Германия превыше всего». Это тоже со счетов нельзя сбрасывать.
Верно.
…Еще в первых числах января я писал для майора Силантьева отчет «Отношение военнослужащих к слухам о возможной приостановке боевых действий и/или перемирию между Советским Союзом с Германией». Интересно, Пешковой этот отчет показывали?
В середине месяца осведомители принесли мне пачку исписанных листков. Почти ни у кого из них не было и семиклассного образования — большинство имели три-четыре класса, некоторые просто числились «грамотными». Я не один час угробил, разбирая каракули и классифицируя высказывания военнослужащих как «положительные» или «отрицательные». Перепечатывать пришлось самостоятельно — документ считался совершенно секретным.
Отрицательные отзывы сводились, в общем, к следующим мнениям:
«…Сержант Лобарев В. И., колхозник, 1922 года, образование 4 класса, русский, беспартийный, во время отдыха говорил среди сослуживцев: „Сколько народу положили, а для чего? Чтобы теперь с немцем ручкаться? Лично я первого же пристрелю как собаку“.
…Младший лейтенант Колосков И. А., рабочий, 1919 года, образование 7 классов, кандидат в члены ВКП(б), говорил после комсомольского собрания роты: „Сколько нас убеждали, что немец по природе своей зверь и оккупант, а теперь придется всю политическую работу переделывать и заново объяснять, что бывают и хорошие немцы, даже среди фашистской сволочи“».
…Сержант Панасюк М. И., 1914 года, колхозник, грамотный, украинец, беспартийный, говорил во время обеда своим товарищам и всем, кто был у полевой кухни: «У меня фриц всю семью пожег, так что когда я в Германию приду, пожгу у них там всех, кого увижу, и детей малых, и скотину без всякого сожаления».
Положительные были такие:
«…Красноармеец Ветряков А. А., 1918 года, служащий, образование 7 классов, русский, беспартийный, работая над техническим обслуживанием танка Т-34, говорил членам своего экипажа: „Товарищ Сталин очень правильный момент выбрал: немец ослаблен и на любые наши условия пойдет“.
…Лейтенант Казантаев Т. М., 1923 года, колхозник, образование 7 классов, казах, комсомолец, говорил бойцам взвода: „Наших много полегло, сколько мужчин к семьям не вернется. А нам заново разрушенное отстраивать. Партия решит — пойдем воевать до победы, а если замирение — тоже хорошо, немцам и так отплатили, навсегда запомнят“.
…Капитан медицинской службы Левинсон И. А., 1908 года, служащий, образование высшее, еврей, член ВКП(б), говорил младшему медицинскому персоналу: „Лечить придется невзирая на лица, немцев наравне с нашими. Товарищ Сталин справедливо подчеркивает, что война идет не с немецким народом, а с проявлениями бесчеловечного германского фашизма“».
— …Слушайте, Морозов, — заговорил, перебивая мои мысли, майор Силантьев, — а сами-то вы как на возможное перемирие с немцем смотрите? Если нынче Гитлера нет?
— Добить бы гадину прямо в Берлине, — сказал я. — Но это уж как командование решит.
