Неужели и я становлюсь перекошенной камбалой, замираю на дне безумного крика ("Развяжитте меняяяя!"),
настороживаю мутные глаза,
становлюсь тенью, ничем, исчезаю…
— Бери ложку! Бери кашу! Не будешь есть — вставим зонд!
Беру послушно тарелку, шевелю челюстью, глотаю пересохшим ртом…Лишь бы не зонд, лишь бы не ток, не ремни…
Какая правильная мысль: "Свобода — это осознанная необходимость"
Точно сказано. Большего не требуй. Осознай — и по необходимости сбегай в туалет.
Главное сохранить рассудок, уберечь мозги, выйти из проклятой палаты, запомнив каждый крик, каждый жест отчаяния, и особенно белые ненавистные ослепительные пятна, из которых проистекают не руки — а рукава, на которых прорисованы не лица — а безжалостные бумажки закулисных вердиктов.
(За что?!)
Вы, исполнители пыток, сами когда-нибудь задумывались: для чего прописаны медленные мучения, растворение живой плоти в кислоте сульфы? Или с какой целью производится цементирование мозга аминазином?
Боль — музыка, услаждающая души садистов. Клавиатура кошмаров подчиняется приговорам безддушных врачей, она апофеоз атрофированных чувств — психотропное чудо исторгнутых триолей — бемолей. Весь мир — оратория воплей, летящих к больничным потолкам, как верхнее до колоратурных страданий.
Я давно слилась с общим фоном,
не выпираю ни на сантиметр
из общего гама, крика, рыданий, подушек, простыней, веток, листвы… Словно маленькая гусеница — сучочек я — вытянула спинку и замерла среди таких же червячков…
Чер — вя — чок…
Меня сломали…
Меня уже нет… Поглядите… Проверьте…
Я не шевельну лапкой. У вас получилось…
Я исчезла… Мы все исчезли…
Разве — уже? И я — не я?
Га-ди-ны…
Только бы никто не заметил, что я без ремней,
Главное — выиграть время, сохранить хотя бы капельку разума, убежать… Вон та дверь иногда открывается… а за ней…
Палата взорвалась от криков.
— Я сама видела! Белый порошок в уколы добавили! Все видела! Ой! Ничего не вижу! — Ой! Ой! Ослепла я!
— И я ослепла!
— Туман! Ой, глазоньки мои!
Зачем я встаю? Куда иду?
Во рту пересохло…Пить…Нужно больше пить, чтобы с отравой справились почки. Пусть колют, я буду больше пить, и кровь очистится… Только бы никто не догадался, для чего я много пью. Главное спасти мозг… Вода с трудом проходит сквозь спазм в горле. Приходится командовать сведенным судорогой мышцам: еще глоток… еще…
— Иди на место! Хватит воду глотать! — санитарка уже спешила ко мне, — Тебе не положено выходить из палаты! Снова привяжем!
Но…мне…уже…ничего. не…видно…
Дурдом уплыл…
Вокруг — спасительная темнота…
темень…
темнотушечка…
Ничего не видно…
Голоса медсестер:
— Не нужно ей больше уколов…
— Назначено!
— Замерь давление…
— Надо сказать врачу.
— 12 -
Сначала они лишат тебя речи, потом перестанешь думать, не сможешь встать с постели…Ремни уже развязали. Но каждый мускул потерял свою силу и превратился в дряблую жижу…
Никогда не выйдешь из этой палаты…Никогда…
Все, что даровано тебе небом — отобрано здесь, среди ампул и пилюль. Вся твоя сила — твой разум — никогда не преодолеет силу нескольких кубиков отравы, которую без конца впрыскивают в кровь… Когда — то у преступников отсекали руки, отрезали языки. А в космическом веке палачи научились отсекать неугодные мозги и преступные мысли…
Рядом упала на колени Богомолка:
— Господи, защити Ты нас!
И я мысленно повторяю за ней: "Если только Ты есть! Помоги! Убери эти стены! Эти шприцы! Эти стоны! Эти крики всю ночь напролет!"
— Прости ты нас, Господи!!!
"Верни мой рассудок! Прекрати этот дурдом!"
— Господи! Господи! Господи!!!
" Дай мне другую судьбу! Измени все! Я еще молодая, я хочу жить, я хочу! Не лишай меня рассудка! Не дай умереть мне здесь, в этом позорном доме, в этой ненавистной палате!"
— Прости ты нас, Господи! По домам нам надо, по домам!
— У — коль — чи — ки!
— Развяжите меня-я-я!!!
И вдруг склонилась надо мной медсестренка:
— Потерпи, это — последний. Врач тебе отменила все уколы…
Я не верю в Бога, живущего на тучках и караулящего яблочки бессмертия, но если Бог — Слово, та вол-на, которая способна превратиться в бесконечный резонанс? И если в пространстве совпадут, как волны, два искренних "Прости", то где им предел?
И меня вызвали к врачу.
Богомолка дала по такому случаю свой халат, Коновалова протянула свои тапки, и санитарка повела меня из палаты по широкому коридору, мимо любопытной толпы и разлапистых листьев пальм.
— Жди. Врач позовет, — сказала она возле высокой запертой двери.
Я не помню, сколько стояла там, неотрывно глядя на гигантские тропические листья, и не могла надышаться невероятно свежим опьяняющим воздухом перемен… Вдруг дверь передо мной распахнулась, я очутилась перед высокой молодой женщиной, очень прямо сидящей за столом.
— Садись, расскажи, что с тобой случилось, как ты сюда попала?
Я открыла рот, пытаясь что-то сказать, но ни слова не смогла произнести. Боже мой, "как я сюда попала?" Они знают… И никто не узнает… Язык мой распух, и каждый звук эхом гудел в голове:
— Немогугоуговоуриуриить…
"Все — подумала я тогда. — Они сделали со мной то, что хотели. Они превратили меня в баклажан. Я уже никогда никому не смогу ничего рассказать. Они добились своего, и меня теперь никто здесь не найдет…И да-же больше, чтобы скрыть следы преступления, а разве это не преступление делать здорового человека глухо-немым? — они просто навсегда упрячут меня среди дебилов, — и скоро действительно никто и не различит… Разницы уже нет… никакой… "
— Не бойся! Это — "скованность". Э т о — пройдет! — прервала мое отчаяние врач и крикнула в коридор:
— Галя! Поставь ей…
— Неэт, неэ наадо! — возмутилась я.
— Это последний. Сразу все пройдет. Я тебе отменила уколы. Ты слышишь — отменила.
II. МАЛИНА
— 1 —
Мне выдали тапочки, халат и перевели из наблюдательной в коридор. После невыносимой парилки, словно в раю очутилась, но рай оказался в клеточку. Изобилие цветов на окнах не скрывало белых решеток рам, а входные двери открывались всего на несколько секунд, чтобы впустить — выпустить персонал. Клетку пыточной палаты заменили на просторную тюрьму бесконечного Коридора с длинным рядом кроватей, уходящих в бесконечность.
В тюрьме — отбудешь свой срок — и выйдешь на свободу. А дурдом прописывается пожизненно, и вместе с ним черный ледяной страх перед немилостью врачей и перед далеким распахнутым миром, который отныне списал тебя в расход.
И снова я в кабинете у врача.
— Расскажи, когда у тебя э т о началось?
— Что — началось?
— Когда ты начала писать жалобы?
Следующие вопросы буквально засыпали меня:
— Какая у тебя мать? А почему не работаешь? А вот тут какой-то журналист Рогов пишет, что ты собираешься выехать в Израиль…Собираешься?… А голодовка была? В деле написано, что у тебя "злостное хулиганство". Это же пять лет тюрьмы! А почему все соседи жалуются на тебя?…Как ты сюда попала? Ты знаешь — почему ты здесь?
Я была не в состоянии ответить на эти вопросы. Какое такое "Злостное хулиганство" А вот, Рогов, гебисткая сволочь, стукач и подонок. Рано или поздно разберусь с ним до конца… А насчет Израиля… При чем тут Израиль? Вспомнился гнусный крик подонка: "Жидовка, убирайся в свой Израиль… Гадины гебисткие…Суки… Упекли… Грозили, вызывали, делали вид, что не при чем. Вспомнился начальник КГБ Каширин, это он разбирался в конфликте с Роговым. Моя статья о гебистской цензуре (о нем же), которую он потребовал подписать на память, не обернулась взаимным примирением… Рогова после конфликта здорово повысили… вот мне запретили все публикации.
