Не лучше ли гордое одиночество, чем шанс заполучить на всю жизнь спутника с наеденным брюшком, с жирной плешинкой, вечно прокуренного по будням, заблеванного по праздникам, со смирной лакейской вытяжкой перед начальством, но с криком и дикими кулаками перед беззащитной женой?

Уж лучше сломать табуретку…

Этим девочкам с печальными глазами навсегда уготовано петелинское одиночество. Инвалиды невостребованы. Поэтому они здесь.

У меня было уже тридцать восемь! — рассказывает по секрету сирота Наташка соседке Леночке Буркасику. — Иногда, так, по разу. Когда жить негде, сажусь в поезд и еду, пока не высадят, потом снова сажусь в попутный, пока не подвернется кто — нибудь.

— Трахнет — и бросит…

— А пусть и ненадолго. Без разницы. Здоровых девчонок тоже бросают, потом они к нам попадают. У тебя сколько было?

— Девять, — отвечает Буркасик, скосив подкрашенный светло — карий в мою сторону.

— Мало! — разочарование в голосе. — А с Сашкой было?

— Было. Сама его завалила. Расстелила телогрейку. И прямо на снегу… Его потом стошнило. Противно же парням в первый раз.

— А какой у него? А-а… И не подумаешь…

— Что ты все про него спрашиваешь? Захотелось? Попробуй с пальчиком — не захочешь с мальчиком!

— Я убегу.

— И я убегу.

— А тебе зачем бежать? У тебя свой дом, родители. Ты же единственная дочка, наследница.

— Сволочи, а не родители. Сами сюда сдают. Ни за что к ним больше не вернусь. Жить не хочууу! Ты интернатская, ты сирота, никогда не поймешь… За что мне это?… Четверо меня изнасиловали, потащили бросить под поезд, не бросили, пожалели. Всю ночь по шпалам шла, так и дошла, так и живу с позорной болезнью. С пятого этажа хотела броситься — поймала мать, стащила с подоконника! Головой об стену хотела расшибиться — бесполезно — только звон в черепе, до сих пор не проходит. Травилась — не отравилась. Для чего жить? Все равно никому не нужна! — по круглым щекам потекли слезы. Три дня назад она получила письмо. Ее парень женился на другой.

— Хватит вам страшные истории рассказывать, — взвизгнула Аля. — Мне и то страшно стало.

В палату вошла Поджигательница, увидела плачущего Буркасика, бросилась к ней, обняла крепко, зарылась лицом в подушку и сама зарыдала:

— Бедный Буркасик! Самый красивый Буркасик! Я люблю только Буркасика, моего котеночка! Правда, она у нас самая красивая? Правда, Наташ? Правда. Тань? Лучше всех! Бедный мой беленький Буркасик, хочешь, спою? — она затянула длинную воровскую песню, потом другую.

Нервы у Али не выдержали:

— Хватит, девчонки, песни грустные петь! Хороших, видимо, не знаете! Уходи отсюда, Космодемьянская! Убирайся из нашей палаты! Не трави душу! Не целуйся с ней Люда! У-у, тюремщица! И не смотри так! Убирайся!

Шизофрения, страшная неизлечимая болезнь, при которой атрофируются клетки мозга, до сих пор не изучена.

Что это — состояние души? Или аналог неистребимого приона?

Согласно теории Павлова, шизофрения — промежуточное состояние между сном и бодрствованием, состояние гипноза, когда сны снятся наяву, память путается с внешним восприятием, и на реальном фоне возникают вдруг "пришельцы", "привидения", или слышатся "голоса".

Вот что думают о своих глюках больные:

— Голоса — это очень страшно! Сразу прибежишь в больницу!

— Голоса — ниоткуда. У них нет направления. Они — внутри.

— Голос мне сказал: " Не подходи к матери"…

— Следующую связь с НЛО перенесли на понедельник…

(Вдруг вспомнилось ахматовское откровение: "…Мне голос был. Он звал утешно…" Да уж, великой Ахматовой точно бы вклеили здесь крутой диагноз, и по максимуму. "Голоса" — это неизлечимо.)

Причины шизофрении до сих пор неизвестны, хотя вирусно — прионная ее природа очевидна. Она, как рак и СПИД, затормаживается при облучении рентген — лучами, как рак на 70 % подчиняется наследственному фак-тору, и на 20 % — фактору среды. Это значит, что болезнь заразна. Заболевают не только родные дети больных, но и приемные, генетически неродные.

Насколько опасна эта болезнь? Говорят, из психушки ни один человек не выходит здоровым. А врачи? Всем известно, что врачи рано или поздно приобретают определенную патологию.

Но несмотря на очевидность, вирусная теория шизофрении не находит поддержки в клиниках страны, болезнь остается неизлечимой, диагностика спорной, а больных и здоровых держат на соседних койках и закалывают не одноразовыми шприцами.

При вскрытии у шизофреников обнаруживают атрофированные клетки мозга, поражение напоминает атрофию при коровьем бешенстве. Также поражаются и другие органы…Но до сих пор ученые не могут, а может не желают объяснить: из-за болезни произошли необратимые изменения в тканях, или из-за убийственных доз психотропных средств.

— Настя! Что ж ты воздух испортила? — оживилась Наркоманка при виде немолодой светлорусой женщины, сильно припадающей на левую ногу.

— Настя! Ай — яй — яй! Как не стыдно! Куда же ты, Настя, побежала? Понимаешь кое — что? Не забыла? Попрыгунья!

Пацанки недолюбливали эту спокойную молчаливую женщину, которая ни с кем никогда не общалась и не разговаривала.

— Настя — дурная петелинская легенда. Она прыгала из окна. Ее здесь хорошо знают. Она тогда была инженером, все понимала, хорошо говорила. Но после того, как выпрыгнула, переломала все кости, бежала на сло-манных ногах, ее долго ловили, привязали в наблюдательной, чем только не кололи, она перестала говорить, кости срослись неправильно, и она осталась хромой на всю жизнь. Так и загнется в психушке.

— Разве здесь можно выпрыгнуть?! Это же третий этаж!

— Все равно прыгают! Видишь вон ту, Светку, беленькую, с хвостиком? Тоже прыгала в прошлом году, потом полгода лежала в гипсе. Сейчас ее уже выписали, но родители не едут за ней из деревни. Уже три письма написала — не отвечают.

— А если совсем не приедут?

— Значит, навсегда здесь останется.

Возле наблюдательной — шум, крики и возня. Настя прорывается полежать, скинула халат, зарылась в чью-то постель, сама себя привязала.

— Дура! Что ж ты делаешь?! Уходи! Это не твое место! — начала ее выталкивать санитарка.

— Пусти-ы-ы! Нооогааа боолыт!

— Ну и хитра! Болеет! Не нравится целый день по коридору ходить, вот и пришла! Сама себя вяжет!

Как ее ни выталкивали, Настя не покинула отвоеванного места. Так они и спали вальтом на одной кровати с Хабибуллиной.

После этого случая стало понятно, почему девчонки недолюбливали эту несчастную женщину, бывшую непокорную Настю — Попрыгунью, которую когда — то никакие решетки не могли удержать в тюрьме. Она изменила себе, молодой и бесстрашной, превратилась в хромую уродливую старуху, которая сама себя привязывает к ненавистной койке… Предателей не любят.

Страшно заглянуть в прошлое, в тот день, когда Настю, обезумевшую от страха и боли, поймали, зацементировали в гипс и начали закалывать "сульфазином"… Потому и не срослись кости, что билась раненным зверем, выла, рвала ремни под шприцем, не могла примириться со постыдным унижением среди злорадного бормотанья: " Так тебе, попрыгунья! Запомнишь, как бегать! Близко к окну не подойдешь!"

Ее сломали. Вытравили память о свободе. Но безумное желание покинуть заточение ампутировали с изрядным куском разума.

Это сколько же надо потратить сульфазина, чтобы каждый нейрон мозга изменил полярность, и вместо желания убежать появилось желание привязать себя к месту пыток.

Светочка перестала заходить в столовую. Целыми днями стояла у окна, глядя куда — то вдаль. Иногда писала длинные письма…

Ленка сказала:

— Пишет письма и пишет. Не едут за ней родители. В прошлом году прыгнула в окно, бедро сломала, все равно не приехали.