За завтраком Гитлер предложил коллегам несколько «перераспределить энергию» и, в частности, взять на себя сегодняшние мероприятия Роберта Лея.
Первым предложил свои услуги Гесс (чем и выдал себя). За ним с готовностью вызвались Штрайхер, Франк и Розенберг. Геринг отказался: у него все было расписано по минутам. Ширах и Шмеер промолчали, считая себя неравноценной заменой. Таким образом выходило, что если четверо возьмут на себя по два выступления, то останется еще четыре.
— Можно объединить митинг у церкви девы Марии с конференцией автокорпуса и его смотром, — подсказал Борман. — На студенческом фестивале выступит Эссер, а от партии… я мог бы сказать несколько слов.
Над столом раздался звук, как если бы два десятка человек хором произнесли про себя: «О-о-о!»
— Отлично, Мартин! — одобрил фюрер.
Лей слушал все это довольно мрачно, пытаясь сообразить, за что его отстраняют. Правда, Керстен вчера предупредил его, что если еще день он проведет так же, как предыдущие, то или уснет на трибуне, или с нее свалится.
— А я-то что должен делать? — наконец спросил он.
— А вы сегодня отдохнете, Роберт, просто поспите, — улыбнулся ему Гитлер. — Итак, что там еще осталось? Может быть, вы, Йозеф?
Геббельс тяжело поднял от полной тарелки воспаленные, с распухшими веками глаза. Вот уж такого он никак не ожидал! Мало того, что сам фюрер восходит раз на полчаса, как солнышко в декабре, Гесс с таинственным видом заседает в кабинетах, Ширах играется с девчонками, Франк и Розенберг умничают в зальчиках на триста мест, а Геринг не вылезает из ресторанов, и всю настоящую идеологическую работу, весь поток партийной воли тянут, толкают вперед он, Геббельс, да Юлиус Штрайхер… Так вот еще, значит, как это воспринимается фюрером! Выходит, что Лей, которого сутками носит по каким-то «рабочим сходкам», всего лишь переутомился, о нем нужно проявить отеческую заботу, как раз в духе нынешнего партийного представления, тогда как им, Йозефом, полезно заткнуть очередную дыру?!
Геббельс опустил голову, чтобы скрыть свой загоревшийся негодованием взгляд. Это восприняли как согласие.
Это же и стало последней каплей в без того уже переполненной обидами душе Геббельса. Тогда он и сказал себе: «Все. Остается или послать вас всех к чертовой матери… или вступить в альянс с Борманом!»
Поздно вечером, выбравшись из машины, Йозеф еле доковылял до белеющей в темноте двери маленькой гостиницы, где ждала его любимая. Здесь было почти тихо; жило лишь несколько военных чинов, которые в это время обычно спали.
Лида ждала его с горячей ванной и ужином и, лишь когда он немного пришел в себя, спросила, отчего он такой грустный и недовольный.
Когда она говорила с ним так, он сразу вспоминал свою заботливую, всегда ласковую мать (дай ей бог долгих лет жизни!), как он в детстве приходил к ней на кухню, садился возле стола, где она что-нибудь резала вместе со служанкой, и сидел «грустный и недовольный», пока она не спрашивала, не обидел ли его кто-нибудь? Хотя прекрасно знала, что никто его не обижает: старшие братья Ганс и Конрад были резвые мальчики, дрались и шалили, однако Йозефа жалели, оберегали, заботились о нем и покорно сносили от него любые притеснения. Но он все равно иногда плакал, просто так, и тогда мать, целуя его, говорила: «Не плачь, мой маленький, все у тебя будет лучше, чем у всех». Когда в 21-м году его первый роман «Михаэль» был дружно отвергнут шестью издательствами, он приехал из Бонна в свой родной Рейдт, такой же «грустный и недовольный», и мать, так же целуя его, повторяла, как в детстве: «Не огорчайся, мой маленький, что-нибудь у тебя будет лучше, чем у всех».
Это была существенная поправка, но он подумал, что хотя бы мать верит в него… А если в тебя верит хотя бы одна женщина, ты победишь.
— Какое неприятное место ты выбрала, — заметил Геббельс, глядя в окно, из которого виднелся кусок стены, полукругом обвивавшей комплекс зданий Нюрнбергской тюрьмы.
— В городе все занято, — объяснила Лида, — а ты просил найти что-нибудь подальше от…
— И опять этот твой «сундучок на колесах»! Я его видел у гостиницы. Я же купил тебе «Мерседес».
— Он чересчур большой, я с ним не справляюсь. — Она обняла его и прижалась щекой к щеке. — Ну что случилось? Ведь ничего нового, да?! Но мы с тобой как-то научились справляться.
— Вернее, ты — со мной. Потому, что я не «Мерседес».
— Господи, как я их всех ненавижу! — вдруг воскликнула Лида. — Они тебе не прощают того, что ты талантливей! Что у тебя получается лучше, чем у них! Но Гитлер ценит тебя.
Йозеф поморщился.
— Фюрер вступил в полосу триумфов. Он стал меньше во мне нуждаться. Прежде Гесс «играл» его для партии, а я — для народа, пока он был королем. А теперь он император, бог! Он самодостаточен. Ничего! Когда начнется полоса неудач, он еще обо мне вспомнит.
— Что же все-таки случилось? Просто расскажи мне, — попросила она.
Геббельс, немного подумав, тряхнул головой:
— Только то, что я встретил тебя. И почти… принял решение. Здесь нам все равно не жить. Попрошусь послом в Японию, получу развод. Мы поженимся. Только не торопи меня.
Он почувствовал, как все ее тело зашлось радостью, как она вздохнула полной грудью. И лишь сейчас поверил до конца: любит, предана, будет верна.
Нет, никогда так возле него не вдыхала счастье ни одна из его женщин — ни Магда, ни Хелен, которая жила сейчас в Токио.
Отправляясь вместе с Гитлером в Бергхоф для встречи с английским премьер-министром Чемберленом, Гесс вез с собой письмо для сестры; вылетев обратно шестнадцатого, имел при себе другое, для Роберта.
«Моя любимая!
Это письмо отправится к тебе на груди Рудольфа и еще теплым попадет в твои ручки. Это тяжкое испытание, потому что я почти разучился писать спокойно и то, что хочется.
Прежде, когда я писал тебе в Париж, я или жаловался, или пытался развлечь тебя всякими курьезами. Пожаловаться, впрочем, и теперь можно, и несуразностей хватает. Например, я сегодня весь день спал: меня отлучили от деятельности. И плевать. Хотя прежде я бы душу вытряс из твоего брата — за какие провинности такое человеколюбие?
Мы тут играем очень шумный и очень скучный спектакль. Каждый год одно и то же. На очередном трескучем параде я закрыл глаза и вообразил себе внизу, под трибунами, синюю медленно текущую реку, а после — желтое поле раскрывшихся одуванчиков. Это было так приятно! Но Керстен запретил мне это делать. Я решил его перехитрить. Выбрал относительно неподвижный объект — пуговицу на мундире Геринга, который всегда стоит очень удобно, вполоборота к фюреру, и представил себе стеклянный шар со скачущим всадником внутри: в детстве у нас такие игрушки вешали на рождественскую елку. Сразу запахло хвоей, детством… На этот раз не понравилось Герману. «Чего ты уставился на мое пузо?! Думаешь, что я теперь в кабину не влезу?!» и т. д. Я попытался объяснить, но он ничего не понял, только обиделся.
Проклятая усталость так въелась в весь мой организм, что я веду себя не вполне… адекватно?
Непонятное чувство у меня и к Нюрнбергу. Я никогда не любил этот город, но в этот приезд как-то особенно неприятно. Я что-то здесь слышу. Рудольф, с которым я поделился, объяснил, что это жалуется душа Дюрера: «Крыша на доме совсем прогнила, а вы все маршируете мимо». Дом в самом деле в скверном состоянии. Рудольф предложил мне выделить деньги на ремонт, тогда у меня «на совести станет потише». Вот так мы теперь шутим.
Все не то я пишу. Нужно бы порвать и начать новое письмо, но Рудольф разбудил меня за час до их вылета, и я не успею. Все главное, важное ты сама знаешь. Теперь, когда ты моя перед богом, мне больше нечего желать. Но вот что я хотел бы понять. Я слишком хорошо знаю и себя, и степень греховности того, что я делаю, тем не менее Господь послал мне тебя! Что же он мне послал? — Зеркало, чтобы видеть свое уродство? Но я быстро научился его не замечать. — Новую, чистую совесть? Но он знает, что имей я их хоть десять, все равно все изведу, как в 20-м, в лагере, носовые платки на портянки. Или ты — приказ? Но я солдат и выполняю приказы фюрера. Так что же ты такое, моя Маргарита? Объясни. Вы с Рудольфом все умеете объяснить. VVVV[29] Только спросонья можно писать такой бред. Керстен называет это «струей сознания». Нужно, нужно порвать… Но сейчас придет твой брат и потребует письмо.
