Вальтер, унаследовавший от отца его музыкальные способности, играл почти на всех инструментах. Вместе с друзьями они составили подвижный джазовый оркестр, единственный оставшийся на целое гау[18] после идеологических чисток. Власти смотрели на эту джаз-банду снисходительно, как на прихоть сына Лея, и не вмешивались.

Пластинки присылала сестра Юнити — Джессика. Роберт увел детей к себе и дал послушать самое свеженькое. Вскоре к ним постучались и Элен с Робером. Комнату точно наполнили сейчас кислородом. Ребята жадно поглощали, будто пропускали через себя, поток необычных, немыслимых сочетаний, идущих из глубин чуждой, набирающей агрессию культуры.

Когда меняли пленку, у кого-то из ребят само, как выдох, вырвалось: «Здорово!»

— Да, колоритно, — согласился Лей. — Знаете, что я сейчас вспомнил? Я в девятнадцатом году сидел во французском лагере для военнопленных. Скука была смертная, жрали одни консервы… И вдруг сердобольная дамочка из Красного Креста привозит в наш лагерь целый вагон экзотических фруктов! До смерти не забуду, как беру в руки какой-то гигантский, мохнатый, рыжий шар и, в буквальном смысле, ухожу в него, погружаюсь…

— Папа, ты не находишь свое сравнение несколько… своеобразным, в части «скуки и консервов»? — улыбнулся Вальтер.

Лей рассмеялся. За ним — остальные.

— Кстати, после того, как мы слопали тот вагон, лагерь стал напоминать муравейник перед грозой — так все забегали. И это, извините, сравнение навело меня на мысль, — продолжал Роберт, — а не потанцевать ли вам? Штраус называл вальсы «музыкой для ног», а то, что вы слушали, скорее — музыка для торса. Европе придется через это пройти.

— Чтобы вернуться к музыке для души? — спросил Вальтер.

— Не сразу. Будет еще и «головная» музыка. Так как насчет танцев?.. Что тебе? — спросил он Элен, которая уже несколько раз тихонько сжимала ему руку.

— Давай уйдем, — шепнула дочь. — А то они при тебе будут стесняться.

— Конечно, уйду, — ответил Лей. — А ты позови сюда остальных ребят.

Лей ушел. Элен сначала выманила из общей гостиной всего несколько человек, «самых нормальных», как она их называла. Она сказала им, что отец хочет, чтобы они танцевали под ту музыку, которую сейчас услышат. Она сказала это так живо и непосредственно, что, не спрашивая ни о чем, ребята покорно последовали за ней. Очень скоро спортивные, гибкие тела молодых арийцев с наслаждением отвечали эротичному зову «неполноценной» музыки…

И эта сцена, вся в живом, колеблющемся свете зажженных свечей и оттого еще более экзотичная, внезапно открылась перед Эмилией фон Рентхельд, которую Элен привела к дверям гостиной. Темп танцевальной импровизации рос вместе с возбуждением; одна из девушек скинула туфельки, и скоро все девушки танцевали босиком, все откровенней и смелей отвечая на призывные движения партнеров.

— Товарищи, перестаньте! Вас могут услышать! Вспомните, где вы находитесь! — воскликнула Эмилия и услышала в ответ веселое объяснение о танцевальном эксперименте под названием «поедание экзотических фруктов».

— Но если кто-нибудь из старших товарищей увидит… — волновалась Эмилия.

Все дружно рассмеялись. Мили, считавшая себя обязанной во всех ситуациях нести ответственность, настолько растерялась, что заговорила митинговым языком низовых ячеек Гитлерюгенда:

— Это идеологическая диверсия… Вас провоцируют… Кто инициатор? Музыка отвратительна! Фюрер считает нашу молодежь обязанной… — И так далее.

Стоящая рядом Элен все это время, не отрываясь, смотрела в смущенное, страдающее лицо брата, который один не смеялся. Незаметно выйдя, Элен со всех ног понеслась к отцу и, оторвав его от разговора, упросила пойти с ней как можно скорее.

Лей вошел в гостиную, где еще плавали приглушенные звуки.

— Вот! — победоносно объявила юная интриганка, подведя отца за руку к возбужденной Эмилии. — Вот инициатор!

Лей, весело оглядев ребят, тут же быстро шагнул к Мили, чтобы поддержать ее под руку: девушка сильно побледнела, и он подумал, что она, должно быть, переусердствовала в танцах.

— Аккуратнее, друзья, — сказал он, усадив фройлейн. — Эти ритмы из другого мира и могут быть коварны. — Он улыбнулся. — Но красивы, не правда ли?!

— Да, папа, Мили очень понравилось, — громко объявила Элен, опять впившись глазами в лицо брата. — Она так хвалила музыку! Она сказала, что это прекрасно.

— Вам нравится? — снова улыбнулся Лей.

— Да, очень… — пробормотала Эмилия.

— Мили сказала, что эта музыка достойна немецкой молодежи! Что фюрер был бы рад…

Лей, резко повернувшись, пристально взглянул на дочь; потом его точно толкнуло что-то в сторону сына. И он все понял. Вальтер готов был сейчас умереть.

— Вообще-то я должен вам сказать… — начал Роберт, подавив желание отшлепать свою Ленхен, — что мы, старшие, случается, позволяем себе расслабиться. Я иногда так устаю, что на все готов, лишь бы вывести себя из этого состояния — на голову встать или начать отплясывать… африканское. Но вы молоды, вам еще рано… Я понимаю, что возмутило Эмилию. Это я виноват… — Он продолжал говорить, смягчая обстановку. Элен, стрельнув глазами в отца, поджала губы. Она так и не поняла, почему, когда через несколько минут он вышел, то даже не позвал ее с собой, словно забыл, что она стоит у двери. Ей казалось, что она-то все сделала правильно.

В это время Лея разыскивал Гесс, которому только что позвонил Гитлер. Была уже ночь, но фюрер никогда не ложился раньше двух-трех часов.

Об этом знал его бывший главный адъютант, старый боевой соратник по мировой войне Фридрих Видеман. Его Гитлер отправил в Лондон для переговоров с лордом Галифаксом[19]. Видеман знал и то, что в ночные часы ум Гитлера работает особенно продуктивно, а потому и выбрал их для своего звонка.

Гитлера сейчас сильно раздражала неопределенность в позиции Соединенных Штатов, руководимых лисой Рузвельтом, которого фюрер ненавидел. Американский президент упорно не давал своему послу в Лондоне Джозефу Кеннеди разрешения на поездку в Германию, поскольку это могло бы вызвать ненужный ему перед выборами скандал. При этом Рузвельт явно стремился получить информацию о положении в рейхе «из первых рук» и, как полагал Видеман, все же дал своему другу такое разрешение, тайно. «Одним словом, Кеннеди готов прибыть в Германию, если ему будут даны соответствующие гарантии, — сообщал Видеман. — Возможно, позже посол сможет приехать вторично, на более длительный срок, пока же секретность должна быть полная — ни Дирксена, ни Вайцзекера, ни тем более Дикхоффа[20] ни во что не посвящать!»

— Адольф сказал, что, подумав, решил спросить совета только у нас двоих, — сказал Гесс. — Так что…

— Постой, в июле Кеннеди всех оповестил, что хотел бы повторить «маршрут Виндзоров»! Какая же тут может быть секретность? — удивился Лей. — Не в багажнике же его привезут!

— Это не наша забота. Что скажешь по существу?

— Да кто же отказывается от таких визитов?!

Они немного прошли в глубь аллейки, на которую Роберт вышел, чтобы отдышаться после сцены, которую ему устроила глупая дочь.

— Над чем думал фюрер?! И какого совета он ждет?! — продолжал недоумевать Лей, усаживаясь на скамейку. — Ты понял?

— Он просто хочет нас помирить, — усмехнулся Рудольф.

— Да, ты извини меня, пожалуйста, — нахмурился Лей. — У меня от этой боли в голове был какой-то туман.

— Ничего, бывает.

— Я тебе так благодарен, Руди! — Лей посмотрел на залитый светом дом. — Тошно подумать, что бы тут сейчас было, если бы не ты. Помнишь Франкфурт?

— Полежать бы тебе и теперь не мешало, — заметил Гесс.

Лей не ответил. Он подумал, что едва ли даже чуткий Рудольф до конца представляет себе, какую безумную боль он испытал там, на бетонном полу заводского цеха. Но… стерпел и еще стерпит… эту кару за Марго.