Она вылезла словно в туман, сквозь который едва различались окружавшие машину люди. Среди них был и тот, ради которого она все это затеяла. Но она по-прежнему видела только одного человека, говорившего, показывавшего что-то, и только одно равнодушное лицо, которое только что целовала.

Потом туман скрыл и его.

Юнити пришла в себя в клинике Карла Брандта, куда ее срочно привезли для обследования. Брандт быстро всех успокоил, сказав, что это всего лишь сильный испуг. Мрачный Гитлер, выслушав, помрачнел еще больше. Это она-то испугалась, всего-навсего в перевернувшейся машине да еще рядом с таким опытным водителем, как Лей?

Гитлер просидел с ней рядом все время, пока она была без сознания, минутами забываясь и любуясь нежной, атласной кожей лица и шеи и тяжело вздыхая. В этом происшествии оставалось что-то, чего он не понимал. Несколько успокоил его Гесс, как всегда в таких случаях умевший сформулировать «основную идею».

— Я думаю, она и в самом деле сильно испугалась, — сказал Рудольф. — Ты напрасно ей рассказал о той автокатастрофе в Италии. По-видимому, какие-то ассоциации у нее мелькнули, когда машина опрокинулась. Так бывает. А Роберт о подобной вероятности не подумал, когда соглашался показать ей трюк.

— Его-то я ни в чем не виню, — поспешно и с облегчением согласился Гитлер. — Бедняжка Юнити! Зачем я ей только рассказал?! Ты прав, женщин лучше держать подальше от наших… неприятностей.

— Такую удержать трудно, — веско заметил Гесс.

Все-таки оставалось в этой истории что-то странное, сомнительное, во что вдумываться, впрочем, не хотелось.

Вечером готовился большой банкет у Герингов, по случаю дня рождения Эммы. Дата была названа круглой — подразумевалось сорокалетие. (На самом деле Герман и Эмма были ровесниками; обоим исполнилось по сорок пять.)

Прием был грандиозный: более пятисот гостей, весь дипкорпус. И все же отсутствие у Герингов двух персон оказалось замеченным. Хозяину пришлось в присутствии английского посла живописать сцену на полигоне, в правдивость которой тот почти поверил, отлично помня, как доктор Лей возил семью Виндзоров.

Юнити в это время еще находилась под воздействием антистрессовых препаратов Брандта; Лей был дома и не отвечал на звонки.

Гесс, уехав с приема, навестил его около полуночи. В кабинете, где Роберт лежал на диване, царил далеко не художественный беспорядок Мокрые смятые полотенца, грязные ботинки, окурки, немытая посуда… Не хватало лишь последнего атрибута переживаемой апатии — пустой бутылки.

— Ты все же уверен, что не хочешь поговорить с Брандтом? — во второй раз спросил его Рудольф.

— Я ни с кем не хочу говорить. Я хочу побыть один, — был ответ.

— Ладно, извини. — Гесс повернулся, чтобы выйти.

Но Лей сел на диване и спустил ноги.

— У меня тут свинарник, — сказал он. — Давай выйдем.

— Может быть, оденешься и поедем к Герингам? — предложил Гесс, но, понаблюдав, как Роберт пытается нашарить ногой заляпанный глиной и машинным маслом ботинок, поморщился. — Что с тобой?

Лей поднял на него равнодушно-вопросительный взгляд и пожал плечами. Ботинки он так и не надел и босиком отправился в гостиную. Выглядел он не то совершенно пьяным, не то в сильной лихорадке; его пошатывало, глаза бесцельно перебегали с предмета на предмет.

— Завтра похороны… Фюрер просил меня не лететь в Рим.

— Я так и подумал, — кивнул Гесс. — Мы вот что сделаем: я почти не пил и смогу вести самолет.

— Нет, я сам, — запротестовал Лей.

— Хорошо, сам, только прежде смеряй температуру.

Пока Рудольф звонил Герингу и разговаривал с Эльзой, прошло не более трех минут. За это время ртутный столбик подскочил до такой отметки, что лучше было не глядеть.

Внезапно раздался телефонный звонок. Гесс молча выслушал, положил трубку. Лей вышел из спальни уже одетый.

— Роберт, он запретил, — сказал Гесс.

— Это… п-приказ?

— Он сказал, что все тебе объяснит. Там какие-то неприятности в семье дуче, и твое присутствие нежелательно.

— Мое присутствие… нежелательно… семейству дуче? — медленно произнес Лей. — Однако, это семейство… не подумало скрыть от меня… ее последнюю волю. Она ведь… жила еще два часа в больнице и просила своего духовника… передать мне… просьбу… проститься с ней. Она сказала: мертвая, я почувствую его поцелуй. — Он нервно рассмеялся. — Я бы успел поцеловать ее и живую и проститься… Но мне ничего не сказали. А теперь… им не желательно?..

— Кто тебе передал ее последнюю волю? — спросил Рудольф. — Чиано?

— Да, он. Какое это имеет значение?

— Имеет, — вздохнул Гесс. — Я сам расскажу тебе все, а ты решай.

Не зная, с чего началась драма, Муссолини посвятил Гитлера в ее продолжение. Сегодня утром Эдда сказала мужу, что покойная любила слишком многих, чтобы одному из них так уж предаваться отчаянию. «Доктор Лей, в отличие от тебя, все правильно оценивает и не даст повода над собою смеяться! — кричала Эдда. — Если ты даже скажешь ему, что покойная выразила последнюю волю — поцеловать ее в гробу, он все равно не приедет!» Она настолько вывела его из себя, что он позвонил Лею в Мюнхен и передал просьбу, якобы высказанную покойной духовнику, а Эдда кинулась к отцу и потребовала сделать так, чтобы Лей не прилетел в Рим. «Добейся этого любыми средствами, — сказала она, — иначе я что-нибудь с собой сделаю. У меня нервы на пределе».

Муссолини это и сам видел. И он позвонил Гитлеру.

«Я понимаю, что ни я — от вас, ни вы — от доктора Лея не можем требовать того, о чем умоляет эта дрянь, — сказал он. — Но что я могу с ней сделать?! Сейчас я только беспомощный отец, боящийся за своего ребенка. Мой дорогой друг, окажите мне эту услугу, и я ваш должник на все оставшиеся годы».

Эта последняя фраза не была общим местом. В устах Муссолини она значила очень много.

Оставалось, правда, невыясненным: просила все же покойная о чем-то перед смертью или то была фантазия отчаявшейся Эдды?

— Если решишь лететь, я к твоим услугам, — тихо добавил Гесс. — Если нет, то нужно пригласить Брандта.

Лей все так же стоял в дверях спальни. При упоминании имени Брандта губы у него передернулись в нервической усмешке:

— Всякий раз, как я чувствую себя мерзавцем, у меня поднимается температура и ко мне приглашают Брандта…

— Мы можем лететь и утром, — не глядя на него, предложил Гесс.

— За последние трое суток из-за меня погибла Марго, Юнити до сих пор в шоке, а у синьоры Чиано, возможно, будет нервный срыв… Не довольно ли?

Он подошел к Гессу и положил ему на плечи руки.

— Спасибо, Руди. Но знаешь, что я тебе скажу… Я всегда боялся за Грету. А теперь… все больше… начинаю бояться за тебя.

— Чего же ты боишься? — насмешливо спросил Гесс.

Роберт собрался ответить, но резко тряхнув головой, только крепче сжал плечи Рудольфа и, слегка оттолкнув, ушел обратно в кабинет.

                                     «23 июня 1938 года.

Берлин.

Помнишь, я однажды прямо спросил — что у тебя плохо? А ты ответила, что счастлива. С этого я и начну ответ на твое письмо.

Всего за несколько дней ты увидела столько счастливых немцев — счастливых на фоне общегерманского, как ты полагаешь, зла?

Но давай по порядку. Дети ходят с флажками, берлинцы украшают город… пирожки, карточки, „трудфронтовский социализм“, тебя не пустили в кино? По-моему, в этот день ты сама оказалась под обаянием увиденного, во всяком случае я не почувствовал ни тени иронии в этой части твоих впечатлений.

Первое мая — также и день рейхсвера? Солдаты в основной массе — бывшие рабочие; все рабочие — будущие солдаты. Это реальность, неприятная для женщины.

Но перелом в твоем настроении произошел, по-моему, в университетском клубе, где ты, прости меня, встала в позу, иронически прищурилась. На этот прищур позже и получила „брезгливое отвращение“ на лице Роберта, который, даже падая от усталости, обязан был сохранять для тебя счастливое выражение?